Похождения одного матроса
Шрифт:
И Дунаев сказал свой адрес.
— Прощайте, Дэк! — крикнул Чайкин, снимая шляпу.
В ответ и Дэк взмахнул своей, когда Билль взял вожжи, и фургон покатился.
ГЛАВА XX
1
Несмотря на тревожные вести, сообщенные Дэком о готовящемся нападении, Чайкин на этот раз менее беспокоился, почти уверенный, что Старый Билль как-нибудь да проведет снова агентов и встречи с ними не будет и, следовательно, не придется обагрять своих рук кровью.
Эта уверенность в мудрость
Все это не омрачило того хорошего настроения, в котором находился Чайкин по случаю поступка Дэка, свидетельствующего, что он, Чайкин, не ошибся в своей вере в Дэка.
«Совесть небось заговорила и повернула человека!» — думал Чайкин, вспоминая вчерашний день, когда Дэк мужественно ожидал, что его вздернут на дерево.
И Чайкин, душевно умиленный, радовался за «человека». Ему теперь этот Дэк казался близким, и будущая его судьба заботила русского молодого матроса.
— А ты, Дунаев, дай место! — обратился Чайкин.
— Кому? Тебе?
— Нет, Дэку.
— Отчего не дать!
— Не побоишься его взять?
— Чего бояться? Здесь, брат, если будешь всего бояться, так никакого дела не сделаешь. Был бы только человек пригоден к делу, а чем он занимался прежде, — этого не касаются. Тут ведь люди нужны, и большого выбора не приходится делать. Возьму. Попробую его. Если подойдет, оставлю.
— То-то. Надо вызволить человека.
— Он сам себя может вызволить, если захочет. Работай только. Только вряд ли он пойдет ко мне.
— Отчего ты так думаешь?
— Не пойдет он на «мясное» место.
— Почему?
— Джентльменист очень. Видел, руки у него какие господские… тонкие такие да длинные… Ему по какой-нибудь другой части надо заняться: либо в контору, либо по чистой торговле… Деликатного он воспитания человек… Это сразу оказывает… А впрочем, нужда прижмет, так не станет разбирать местов. Здесь, братец ты мой, не то, что в России: барин — так он ни за что не возьмет простой должности. Здесь люди умней, никакой работой не гнушаются, — понимают, что никакая работа не может замарать человека.
— Это что и говорить!
— Здесь, в Америке, сегодня ты, скажем, миллионщик, а завтра ты за два доллара в день улицы из брандспойта поливаешь. И никто за это не обессудит. Напротив, похвалит. В Сан-Францисках был один такой поливальщик из миллионщиков…
— Разорился?
— Да. А была у него и контора, и свой дом, и лошади — одним словом, богач форменный… Но в несколько дней лопнул. Дело большое, на которое рассчитывал, сорвалось, и все его богатство улыбнулось… И он дочиста отдал все, что у него было, до последней плошки, потому гордый и честный человек был, и сам определился в поливальщики. Так все на него с уважением смотрели… На этот счет в Америке умны, очень умны!
— Что ж, этот миллионщик так и не поправился? — спросил Чайкин, заинтересованный судьбой этого миллионера.
— Опять поправился… Поливал, поливал улицы, да и выдумал какую-то машину новую… Люди дали под эту машину денег, и он разбогател, и опять дом, и контора…
— Ишь ты!..
— А то, братец ты мой, и в возчиках у нас был довольно-таки даже странный человек из немцев!
— А чем странный?
— Да всем. Сразу обозначил, что не такой, как все… И с первого раза видно: к тяжелой работе не привык… И старался изо всех сил, чтобы, значит, не оконфузить себя… И как, бывало, идем с обозом, он сейчас из кармана книжку — и читает. И на привалах поест, да за книжку… И вином не занимался, и в карты ни боже ни!.. Из себя был такой щуплый, длинноногий, в очках и молодой, годов тридцати… И никогда не ругался, тихий такой да простой… И кто же, ты думаешь, оказался этот немец?
— Кто?
— Ученым немцем. Он всякую науку произошел и был в своей земле при хорошем месте. Студентов обучал, профессором прозывался и книжки разные сочинял… А очутился в возчиках. И очень был рад, что его приняли в возчики.
— И долго этот немец был возчиком?
— Нет… Только обоз привел до Францисок.
— А потом куда делся?.. Не слыхал?
— Потом он в добровольцы поступил солдатом в войска американские… Против южан драться захотел… Что с ним стало — бог его знает. А хороший был человек этот немец, надо правду сказать. Прост. Форсу не задавал оттого, что все знает… Бывало, на привале бросит книжку читать, да и давай рассказывать: отчего дождь идет, откуда гром берется, откуда облака, и почему реки текут, и как это солнце заходит… И любопытно так рассказывал. Многие слушали его. Он хорошо по-аглицки говорил… Да и на многих других языках. Дошлый на все немец был…
Дунаев замолчал и некоторое время спустя затянул вполголоса своим низким сипловатым баритоном «Не белы снеги».
— Не забыл русских песен? — весело спросил Чайкин.
— А ты думал, как? — ответил Дунаев и затянул громче.
— Я думал было, что ты совсем американцем стал… забыл! — шутя промолвил Чайкин и стал подтягивать своим мягким тенорком.
Через несколько времени песня лилась громко. Голоса слились и звучали красиво, хотя и дрожали от тряски фургона.
Старый Билль слушал с видимым наслаждением русскую песню. Его загорелое грубое лицо понемногу теряло свое суровое выражение, и глаза светились мягко, так мягко.
Он нарочно попридержал лошадей, и когда они пошли шагом, голоса певцов не так вздрагивали…
Они кончили «Не белы снеги» и начали другую — заунывную, жалобную песню.
И Старый Билль под впечатлением грустной русской песни и сам будто бы загрустил… Но это была жуткая и вместе приятная грусть.
Когда певцы смолкли, Билль пустил лошадей рысью и, оборотившись к пассажирам, произнес:
— Какие чудные песни, и как хорошо вы их пели, Дун и Чайк!
— На привале вечером мы вам еще споем, Билль, если вам понравилось! — сказал Дунаев.
— Очень поблагодарю вас. Я люблю пение… А эти песни хватают за душу… Давно со мной этого не было, джентльмены… Видно, раскисать стал совсем Старый Билль! — улыбнулся старик. — Однако еще не раскис до того, чтобы дать себя захватить врасплох… Этот разбойник, которого я охотно бы повесил, напрасно рассчитывает на деньги, господа.
— То-то, и я так полагаю, Билль.
— Полагаете?
— И даже уверен, Билль!
— А на каком основании, позвольте у вас спросить, Чайк?
Чайкин объяснил.