Похвала растяпам

Некоторые люди отмечены какой-то злокозненностью судьбы; обычно этих людей называют неловкими, как будто они виноваты в том, что вещи в их руках непонятным образом оживают, проявляют своеволие и порой даже дьявольский темперамент. Скорее их можно считать волшебниками, ибо стоит им только прикоснуться к неодушевленным предметам и вещам, как те вдруг начинают проявлять невообразимое буйство. Если я забиваю гвоздь в стену, то молоток в моих руках сразу оживает и живет жизнью столь странной и неукротимой, что

в конечном счете разбивается либо стена, либо мой палец, либо какое-нибудь из окон на противоположной стороне комнаты. Если я пытаюсь завязать сверток, то бечевка начинает проявлять пронырливость и коварство поистине змеиные; свивается в клубок, выскальзывает из рук и, наконец, проделывает свой излюбленный трюк — крепко-накрепко привязывает мой палец к свертку. А один мой товарищ, который столь рискованно влезает в дела высокой политики, что всем остается только удивляться, никогда не отваживается откупорить бутылку; он прекрасно знает, чем все это кончится: пробка останется у него в руке, в то время как бутылка с неожиданной ловкостью из рук вырвется и кинется на пол. Люди глупы; вместо того чтобы признать тут особую магию, они смеются над теми, кто проявляет эту удивительнейшую способность оживлять вещи, и считают их неловкими, неуклюжими, несуразными, нерасторопными, неповоротливыми, ни к чему не пригодными, растяпами, пентюхами, чурбанами и мямлями.

В действительности же все дело здесь в том, что эти неловкие люди так обращаются с неживыми предметами, как будто бы те были живыми, то есть — строптивыми и наделенными своей собственной неистребимой волей — в то время как ловкие люди обращаются с этими же предметами и взаправду как с неживыми, считая, что с ними можно делать все, что угодно. Любой приказчик в магазине обращается с бечевкой не как с коварной и изворотливой змеей, а просто-напросто как с послушной и мертвой веревочкой: раз-два, и все готово. Молоток в руках каменщика — это не норовистый баран, упрямый и бесноватый, который тыкается, куда только ему взбредет в голову; это неживой и пассивный инструмент, который бьет лишь по тому месту, по какому ему бить положено. С точки зрения людей неуклюжих, такое укрощение предметов — не иначе, как настоящее волшебство. Но так же точно и ловкие люди должны были бы признать, что неловкость — дело таинственное и магическое.

Я, например, убежден, что сказки о вещах, которые умеют разговаривать, выдумали не умелые и мастеровитые люди, а наоборот, именно магики-растяпы. Я думаю, что Андерсен как-нибудь упал со стула или, может, вместе со стулом — и это внушило ему мысль, что стул-то порой может быть живым и способным разговаривать. Глупый Гонза, которые поздоровался с мосточком и пожелал ему долго здравствовать, наверняка боялся, как бы этот самый мосточек не сбросил его ненароком в речку, но будь Гонза членом Клуба туристов, он не стал бы разговаривать с мостом, ибо пребывал бы в совершеннейшем убеждении, что ничего подобного с ним случиться не может. Умелые, ловкие приносят в наш мир героическое представление о неограниченных возможностях человека; но и неуклюжие люди — те тоже, в свою очередь, поддерживают эпическое, можно сказать, прямо сказочное, представление о безграничных трудностях, случайностях и препятствиях на пути человека. Образ стеклянной горы, возвышающейся за бездонными пропастями, мертвыми озерами и непроходимыми лесами, выражает живой опыт людей неловких: до чего же трудно куда бы то ни было добраться или что-либо предпринять и как легко при этом расшибить себе лоб.

Но я хвалю растяп не за их склонность к фантазиям; значений этих людей куда больше. Мне хочется сказать о том, что сделали они для развития человечества и прогресса. Ведь именно неуклюжие люди открыли путь для самого крупного изобретения в истории человечества. Ведь это они, презираемые вами пентюхи и мямли, привели человечество к разделению труда. Сначала должен был родиться первый невозможный пентюх, чтобы более ловкий и умелый сопрачеловек отстранил растяпу от обработки кремния или от обделывания кожи и сказал: «Пусти-ка ты, балда, дай-ка лучше я за тебя это сделаю». Так нерасторопный человек создал специалиста. Если бы все люди были одинаково ловкими и расторопными, не возникло бы разделения труда, а в результате — не было бы прогресса. В то время как некоторые пралюди умели добывать огонь, а другие умели убивать мамонтов или северных оленей, существовали уже редкие прогрессивные индивидуумы, которые не умели ничего. Или, возможно, умели что-то, но это никому не было нужно. Один — никчемный человек от скуки считал звезды, другой — извлекал из собственного рта всякие звуки, которые смешили людей и которым те стали подражать; третий, скажем, развлекался цветной глиной и сажей и намалевал в Альтамире первые фрески. Это были, очевидно, совершенно беспомощные и чудные растяпы, которые, возможно, и мозговую кость толком не сумели бы разбить. Люди способные открыли, как можно из камня сделать нож; но неловкие — они тоже пришли со своим открытием, они доказали, что эту работу лучше предоставить другим; они создали общество, опирающееся на себя самое.

Сильные и ловкие люди поняли, что для того, чтоб выжить, надо быть охотником и воином. Но и растяпы доказали, что достаточно лишь нескольких охотников и воинов, чтоб и другие люди были живы. Человек переставал быть всего-навсего охотником, когда стали появляться очень плохие охотники. Так если бы все без исключения умели шить обувь, не было бы сапожников. И если бы не было нас, неловких растяп, не было бы ни Прометея, ни Эдисона.