Поиск-80: Приключения. Фантастика
Шрифт:
Чадов поднялся и подошел к Василию Игоревичу.
Несмотря на ранние зимние сумерки, отсюда, с высоты пятнадцатого этажа управления, отлично рисовалась панорама большого завода: корпуса, уходящие к темному горизонту белыми пунктирами заснеженных крыш, бетонные дороги и железнодорожные пути, залитые серебристым светом.
— Ну, как? Впечатляет?
— Да, — искренне ответил Николай Константинович. — Слышал, что идет реконструкция, но масштабов не представлял.
— Верно, Коля, — произнес Омельчук, сам любуясь. — Масштаб представить — министром быть! А мы как? Мы по-простому: глаза боятся, а руки делают.
Шторы плавно закрылись, и бывшие сослуживцы сели друг против друга в удобные кресла.
— Видишь ли, Чадушка, — улыбнулся Омельчук. — Прости за фамильярность, но я не забыл твоего институтского прозвища… Видишь ли, дорогой, я давно пришел к убеждению, что человек — это хрупкая и не очень рациональная система. В условиях крупного производства, всегда тяготеющего к стабильности, человек, каким бы он ни был, обязан усредниться, стать винтиком. Да-да! Я не боюсь этого слова… Но в том-то и фокус, что производству приходится перестраиваться, ломать себя же, свой ритм. Для новых высот! Понимаешь? Высот! И тогда, конечно, необходимы таланты. Кто спорит! — Омельчук прищурился, пожевал губами невидимую горчинку, вздохнул. — Однако стоит новому обрести стабильность, как надобность в таланте отпадает… А он, бедняга, и дня прожить не может на уровне. Ему — выше давай! Он. — генератор, из него прут идеи. А пригодятся эти идеи лет через десять, возможно. И становится таланту скучно. И тогда спасение в чем?.. В побочном увлечении! Побочном! Усек? Ты, помнится, антиалкогольного вахтера изобрел, а я, каюсь, недооценил тогда. Ну, молод был, простительно. Не доглядел, что это из тебя завтрашняя идея выперла… Каюсь, что не доглядел. Побочное увлечение — это сила, от многих горестей уводит… Теперь и сам балуюсь…
Николай Константинович слушал Омельчука с интересом. Куда клонит он? Запоздало извиняется за прошлое хамство. Впрочем, на извинение это не очень похоже… Старается внушить, что человек несовершенен по природе?..
— Слушай, Вася, — сказал Чадов. — Нельзя ли ближе к делу? Я очное от побочного что-то не отличаю.
— Давай-ка еще по двадцать капель, — усмехнулся Омельчук. — Вот так… К делу, говоришь? Да дела-то разные… Я ведь тебе про себя рассказываю. Как другу. Понимаешь, увлекся я. Хобби у меня появилось.
— А старое бросил?
— Рыбалку?! Ну, что ты! Рыбалка — святое занятие! Не позже, чем завтра, угощу шикарной ухой своего излова: есть у меня тут один пригретый водоемчик — феерия! Сам ахнешь… А хобби — другое. Увлекся я дружескими шаржами, Коля.
— Стал рисовать?!
— Куда там! Ты же знаешь, что я даже телеграфный столб не изображу. Нет!.. Вот собирать рисунки — это здорово! Тут я преуспел… Так вышло, понимаешь, приехали к нам однажды художники-оформители, и среди них оказался прелюбопытный мужик — за пять минут изображал кого хочешь, ну и загорелся я…
Василий Игоревич извлек из стола большую папку, раскрыл ее и подал лист ватмана гостю.
С бумаги изображенный скупыми штрихами подобострастно посмотрел на Чадова мужчина средних лет.
— Мой главный, — пояснил Василий Игоревич. — Котелок-то у него варит, но самостоятельности ни на грош. Затурканный какой-то.
«А ты и мамонта заставил бы ходить на хоботе», — подумал Николай Константинович.
— Тут у меня, — Омельчук прихлопнул по папке, — почти все заводоуправление. Вот, пожалуйста… Нынешний начальник уже не участка, а цеха электрооборудования. Можно сказать, твой преемник.
С ватмана глянул веселехонький тип с чубчиком, нависающим на лоб.
— Что-то не больно дружеские шаржи, — заметил Чадов.
— Не скажи, — возразил Омельчук. — И мне, и моим заводчанам нравятся… А вот — узнаешь?
Забулдыжная, небритая физиономия, кепчонка набок. Кто-то вроде знакомый. И — незнакомый.
— Твой оруженосец, Коля, — пояснил Василий Игоревич. — Неужели не признал? Фокич это!
— Фокич?! Как же так? Что с ним? — Чадову стало не по себе.
— Обычная история: сошел с круга. Стал закладывать.
— Он же не пил, насколько я помню.
— Семь лет утекло, Чадушка, — туманно пояснил Василий Игоревич. — Спекся Фокич. Пришлось из мастеров в рядовые электрики перевести.
— А Юколов где? — с нарастающим беспокойством спросил Чадов!.
— Не знаю. Говорили, что завербовался на рыболовный траулер.
«Славка Юколов, такой подающий надежды инженер… Электроник… Зачем ему траулер?»
— Ты лучше сюда посмотри, хватит о других-то печалиться, — Омельчук вложил в руки Чадова новый лист. — Может быть, и этого не узнаешь? В копеечку мне обошлось подослать художника к одному уважаемому, субъекту, да так, чтобы тот не заметил…
Николай Константинович действительно не понял сразу, кто изображен на ватмане. Подчеркнуто удлиненное лицо, высокий лоб с залысинами, губы сжаты, и взгляд, удивительный взгляд, — в нем какая-то тревожная незащищенность. Да ведь это он сам, Чадов…
Он превосходно чувствовал себя за рабочим столом, в лаборатории, в мире своих фантазий и расчетов, среди понимающих его людей. И робел, терялся перед чужим и недобрым натиском, торжествующим невежеством.
Десятки оригинальных решений были придуманы им, и всякий раз кто-то, а не он сам, чаще всего помощники, увлеченные его мыслями, выходили на бой.
Это только теперь, когда имя его стало широко известно, когда получил он почетные премии, — только теперь жить стало легче. А сколько горьких переживаний осталось там, позади?
— Спасибо, Василий Игоревич, — проговорил наконец Чадов. — Твой художник попал В десятку. Можешь ему передать.
Омельчук наслаждался эффектом.
— Так-то, дорогой мой Чадушка. Несовершенен человек. Но на роду ему написано создавать совершенства. — Василий Игоревич показал на стену, где висел красочный дизайнерский рисунок будущей продукции завода — многоосный могучий грузовик.
— Конечно, конечно, — ответил ушедший в себя Чадов, тошно ему стало в директорском кабинете. — Кстати, бывшая обитель моя не сохранилась? Снесли, наверное?
— Что ты, Коля! — воскликнул Омельчук. — Полностью сохранили. Никто туда и носа не сунул. А нынче впору повесить там мемориальную доску.
— Пустил бы ты меня туда хоть на час, а?
— Ради бога! Хоть ночь сиди. Ты полностью там хозяин. Но… — Василий Игоревич глянул на свои массивные золотые часы с браслетом. — Завтра в семь ноль-ноль я забираю тебя на рыбалку.