Поиск-82: Приключения. Фантастика
Шрифт:
— Везло тебе, парень!
— Не знаю... Я так рассудил: конюшня чище канцелярии, а самая худая лошаденка все ж отца келаря честнее. Стал я в ямщики проситься... С полгода били, потом надоело, выгнали. Подал воеводе прошение, поверстали в ямщики, казенну лошадь дали...
— Звать-то как?
— Ивашка.
— А прозванье?
— Гореванов.
— Сказывай, Иван-Гореван, мы послухаем.
Иван Гореванов заговорил без охоты:
— Ну, ездил я в острожки, в городки... А в последний раз на Соликамск, воеводе ихнему вез депеш. Оттель меня
— Оно того... Развелось в лесах воров, что комаров.
Сотский на Ивана покосился:
— Мужику невмочь при пашне своим домом жить, оттого и бегут в ватажки. Ну?
— Краше б одному ехать... Прошлый год осенни дожди почались рано, дорога водяна, мосты худы. Лошади заморилися. Косьву-реку миновали, на Павдинский камень уж выйти — тут они и встретили нас. Под вечер было. Я на дороге бывалый, передом ехал. Гляжу, будто мелькнул в чащобе... Не зверь, не вогул, человек в кафтане, кажись... Хотел товарищей упредить, а тут крик, из лесу выбегли с кистенями, с топорьем. Хлестнуть бы мне по лошади, в бега прытче удариться, цел бы остался: возок без клади, на что я нужен. Да гляжу — товарищей счас порубят! Я за топор... А меня кистенем и достали. Вот она, памятка... — Иван разгреб на темени, грязные космы. — Ничего не помню боле...
Иван схватил бурак, сглотнул опивки. От взмаха заколыхался огонек свечи, на белом лице Гореванова задрожали синеватые тени, жиденькая бороденка ходуном ходила. Никита вздохнул:
— Во жизня распроклята! Сверху свора чиновная давит да рвет, снизу погань разбойная грабит да бьет, а мы, народ работный, посередке сдавлены, и не у кого защиты искать.
Парфен толкнул сотского:
— Поди-ка, братец, принеси Ивану кваску. И хлеб, покуда бумагу перебелит.
Никита ушел. Парфен обнял Ивана за плечи.
— Скажу я тебе, парень... Вишь, один ты на белом свете. На Верхотурье торопиться не для ча — там тебя за покойника считают. Так что, родименький, яви таку божеску милость, потрудись для миру крестьянского. Не обидим, ежели все обойдется... Приоденем, денег тебе наберем с алтын, в дорогу на корм...
— Ты про что, дядя Парфен?
— Да про челобитную же.
— Счас перебелю.
— То само собой, как уговорились. И ежели согласный будешь... Мы б тебе щец с убоинкой сколь захочешь! Винца надобно — так и винца бы...
— Спаси тя Христос, дядя Парфен! Да не пойму, за что мне...
Парфеновы глаза по углам зарыскали, затомились.
— Хм, того... Стало быть, Ванюша, энтого...
— Да чего?
— Отнес бы ты челобитную-то нашу, а? Генералу, де Геннину то есть. Сам рассуди, милай, тебе сподручнее: ни кола у тебя, ни двора. Опять же, ни бабы, ни лошади. Отнять неча. А у нас же домы, робятки малые...
— Под генеральское зло мою голову кладете? Славно! Али две шкуры у меня? Запорет генерал...
— Не должон бы, Ваня, шибко пороть-то... Насмелься, Ваня, бог тебя боронит, сироту!
Сотский принес хлеб и квас.
— Ежели опричь меня во Кунгуре храбреца ни единого... Пойду.
В сенях Татищев столкнулся с Осипом Украинцевым.
— Эко скачешь! Резвость такова не по чину тебе, Осип. Помощнику генеральскому шествовать с важностию надлежит.
— Ох, не по мне чин сей, Василий Никитич! Сержант я, не рудознатец, мне б при баталии из пушек палить. Прими, Христа ради, должность мою! В горном деле ты горазд, у господина Геннина в фаворе...
— Да от Питербурха в опале. Не чинов мне, а кабы тюремного харча не отведать.
— Ништо, новый начальник де Геннин сыщет демидовские неправды.
— Сыщет, нет ли, бог знает. А покуда терпи, Осип, на то ты и гвардии сержант.
Татищев оправил мундир, вошел в зал канцелярский. За двумя длинными столами корпели над бумагами писцы: новый начальник казенных заводов Георг Вильгельм де Геннин, едва успев ступить на землю уральскую, принялся за дела и прежде всего готовил рапорт о прибытии своем. Надсмотрщик Головачев вдоль стола ходил, диктовал:
— ...Машинный кузнец Наум Вигуров, колесник Антон Соболев да горных дел ученик Иван Ефремов в пути на реке Каме умре.
Надсмотрщик оглянулся на дверной скрип, поклонился. Подьячие и писцы встали. Татищев кивнул им, в кабинет прошел.
Управитель де Геннин, крупный, дородный, сидел в мягком кресле, вытянув ноги в черных шерстяных чулках до колен, облокотясь на стол, заваленный бумагами, чертежами, каменьем грязным всевозможным — здешних руд образцами.
Руку в кружевной манжете протянул:
— Входи, Никитич, входи. Каково здравствуешь? — Поворошил на столе бумаги, одну подал Татищеву.
— Еще челобитная получена. Супротивника твоего Демидова обличают в ней.
Генерал де Геннин, почти четверть века в службе российской пребывая, изъяснялся по-русски свободно, иной раз и бранился под горячую руку не хуже здешних приказчиков. Челобитная же, которую читал Татищев, хоть и по-русски писана, но буквы наполовину иноземные, слова тоже. Бергмейстер Блиэр жаловался новому управителю, что Акинфий Демидов чинит противности казне, а служителям казенных заводов от него в письмах и словесно поношения срамные и обиды. Татищев дочитал, со вздохом положил бумагу на стол.
— Каков! — Геннин сердито ткнул в бумагу пальцем. — Наглости у тульского мужлана в преизбытке! А и то сказать, пошто б ему наглым не быть? Понеже его заводы, а не казенные, государю отменное железо дают в изобилии. В противоборстве нашем он. победитель. А победителей не судят, хотя и зело надобно бы...
— Имею надежду, Виллим Иваныч, что под вашим попечительством пойдет с казенных заводов железо изряднее демидовского, — поклонился Татищев.
— Послужу государю, сколь сил моих станет. Мало у меня людей честных, в горном деле понятием одаренных. Всюду лихоимцы, яко тараканы ползают. Вот и сей день в канцелярию две челобитные поданы...