Поиск в темноте
Шрифт:
— Бензин? — спросил Максим.
— Да. С машинным маслом.
— Не боитесь? Обжечь может.
— Я же аккуратно.
— Керосин безопаснее, — вел свою линию Максим.
— Керосин мне достать труднее, — Тобольский убрал бутылку в тумбочку.
Я, конечно, догадывалась, что Максим отрабатывает версию: «керосин — бензин — машина — шофер…» Все это пока было вокруг да около — мелкие фактики, из которых не вытянешь истину, как из сотни кроликов нельзя сложить одну лошадь. Но в крохотной работе следователя эта мудрая истина вдруг перестала быть истиной, и количество, в совокупности
— Сейчас дрова разгорятся, я открою дверку — и будет вам камин.
Тобольский подвинул к печке низенькую устойчивую табуретку. Из кухонного шкафчика достал тарелки, вилки, высокие стаканчики. Максим откупорил бутылку с коньяком, плеснул в два стаканчика.
— Я подожду кофе.
— Да, кофе, кофе… — заторопился Тобольский. — Для быстроты я поставлю кофейник на электроплитку.
— А я, — сказал Максим, — чтобы не впасть в искушение, пойду взгляну на своего рысака, что-то капризничает в дороге, — он накинул куртку и вышел.
Тобольский присел к столу. Приглашающе поднял стаканчик. Я взяла свой… «Если Зоя Конюхова бывала здесь, то на них могли остаться отпечатки ее пальчиков…» Тобольский заметил мой взгляд.
— Они чистые, — сказал он.
— Не сомневаюсь, — спохватилась я. — Хочу отметить, что для одинокого мужчины и посуда, и кухня ваша содержатся в отменном порядке.
— Моей заслуги здесь нет, — безмятежно пояснил Тобольский. — Порядок обычно наводит Лариса. Когда у нее появляется соответствующее настроение.
Я пригубила свой стаканчик, поставила его обратно на стол.
— Тогда почему вы ей это настроение портите?
Тобольский только взглянул на меня, пожал плечами. Наклонился к плите, открыл дверку. Сухие смолевые обрезки досок занялись дружно, я подвинула табуретку поближе.
Сидела и молча смотрела на огонь, а Тобольский так же молча смотрел на меня: я не видела его лица, но когда тебя внимательно разглядывают со стороны, то обычно чувствуешь чужой взгляд. Нового здесь, разумеется, я ничего не скажу, однако слово «парапсихология», правда, совсем недавно, но появилось и в энциклопедических словарях.
А я смотрела на горящие доски, думала о Ларисе Шараповой, и мне ни о чем не хотелось говорить. Я не сразу заметила протянутый мне стаканчик с коньяком.
— Задумались?
— Задумалась, — сказала я. — Понимаю огнепоклонников, они верили, что огонь не только согревает тело, но и очищает душу — выжигает из нее скверну.
— Неужели вы этому верите?
— Нет, конечно. А хотелось бы.
— Есть что выжигать?
— У каждого из нас, наверное, есть.
Тобольский помолчал, тоже уставился на огонь.
— Я отношусь к огню проще, возле него просто хорошо посидеть вдвоем.
— Так почему вы не сидите вдвоем?
— Я сказал — посидеть. Разок-другой. На более продолжительное сидение меня уже не хватает.
— Вы непостоянный или просто не уважаете женщин?
— Как вам сказать… Вероятно, я отношусь к ним излишне потребительски… — Из печки выскочил уголек, Тобольский ловко подхватил его с пола и забросил обратно. — Для меня женщина… вы извините за цинизм.
— Ничего, продолжайте. В негативной оценке женщин у вас имелись и
— Лично я на женщину всегда смотрел, как на инструмент…
— Вроде скрипки, — решила я подсказать.
— Если хотите. Скрипки, на которой можно бы сыграть «Крейцерову сонату»…
— А у вас получается «барыня»! — закончила я.
— Вот именно — «барыня»… Или, в лучшем случае, «цыганочка», — усмехнулся он и приглашающим жестом поднял свой стаканчик. — Так за «цыганочку»!
— За «Крейцерову сонату»! — отозвалась я.
И тут — как в хорошо отрепетированной пьесе — в дверях появился Максим. Тобольский вспомнил про кофейник, налил кофе в чашку. Максим сполоснул руки возле умывальника, присел к столу. Взял халу, простецки отломил завиток, положил на него пластик сыра.
— «И, благословив, переломил хлеб за столом…» — негромко сказала я.
— «Тайная вечеря»? — вспомнил Тобольский.
— Да, только Максим мало походит на Христа.
Максим коротко взглянул на меня, и я догадалась, что он мог бы сейчас сказать — на кого похожа я… Я опять отвернулась к огню.
— Как твой рысак? — эти слова были еще из нашего сценария.
— Мне трудно там управиться одному, — так же заученно ответил Максим. — Вы не могли бы мне чуточку помочь? — обратился он к Тобольскому.
— Могу, конечно. Только учтите — я в автомобилях ни бе ни ме.
— Вам только двигатель за ручку повернуть.
Максим допил кофе, Тобольский — коньяк. Они натянули куртки.
— А вы, Женя, пока можете пройти в комнату. Там есть свежие журналы, — сказал Тобольский.
Я откинула занавеску и прошла в комнату.
Обстановка была такой же старорежимно простой, как осталась после стариков-родителей Тобольского, и он не пожелал в ней чего-либо заменить в ожидании коммунальной квартиры, которую мог бы обставить по своему вкусу. Круглый обеденный стол был сдвинут в угол, когда-то он стоял посредине комнаты, прямо под люстрой с тремя латунными рожками, — на полу так и остались следы его ножек; сейчас он выполнял обязанности письменного стола, на нем лежали книги и газеты, в деревянном стаканчике торчали ручки и карандаши. Как и на кухне, пол был вымыт, подоконники протерты — конечно, и здесь порядок наводила Лариса Шарапова.
Возле переборки, в которой прорезана дверь на кухню, расположился широкий расплющенный диван. Очевидно, он служил Тобольскому постелью, в изголовье стояла узкая длинная тумба, в которой хранилось постельное белье.
На тумбочке стояла настольная лампа-ночник, лежала пара журналов «Экран» и — чего я не ожидала увидеть — коробочка с набором детских цветных карандашей.
Я присела на диван, вопросительно поглядела на коробочку с карандашами, взяла «Экран», полистала, увидела фото Андрея Миронова и улыбнулась невольно — Миронову были пририсованы зеленые усы и такая же зеленая борода. Я открыла коробочку с карандашами — черный карандаш там имелся, но художнику понадобился почему-то зеленый, и тогда я решила, что бороду и усы Миронову пририсовала девочка и лет ей было не более трех-четырех.