Пока не пробил час
Шрифт:
И, вырвав из блокнота листок, он положил на него поднятую прядь. Быстро глянул на парикмахера: тому явно хотелось что-то сказать, и он изо всех сил сдерживался. Но все же не сумел, спросил, качая головой:
– Господин следователь, я понимаю – когда вы взяли волосы того молодого человека, которого подозревали в убийстве, это да! Наверное, он все еще под подозрением… Но господин исправник… У него у самого жену убили! Или все-таки я чего-то не понимаю? Не для колдовства же вы изволите собирать эти волосы!
– Вы проницательный
– Боже упаси! Старый Кац, как и любой еврей, не станет себе вредить! Я всегда уважал полицию.
– Вот и отлично!
Уже не таясь, Петрусенко завернул волосы в бумагу, спрятал в карман. Парикмахер смотрел на него, склонив набок седую кудрявую голову, в черных глазах его прыгали искорки иронии.
– Так что, стричься теперь уже не изволите? – спросил он.
– Отчего же! – Викентий Павлович размялся, удобнее устраиваясь в кресле. – И пострижемся, и побреемся – а как же! У нас ведь с вами был еще разговор интересный, помните?
– Помнить-то помню, – вздохнул Кац. – Да уж лучше бы его не было!
– Тема неприятная, – согласился Петрусенко. – А все же, согласитесь: во всяких левых партиях, враждебных государству, и особенно в среде террористов евреи составляют подавляющее большинство. Причем заметьте – все руководители сплошь евреи.
– Вы полицейский следователь и, конечно, об этом лучше знаете…
– Да, знаю. Все руководство эсеров – самой жестокой террористической организации – ваши единоверцы. Григорий Гершуни, Азеф, Зильберберг, Карл Трауберг, Виттенберг, Левин, Левит, Гоц…
Все тот же Ицик принес теплой воды, салфеток, взбил пену. Кац уже трудился над головой своего клиента, неуловимыми движениями ножниц состригая пряди. Как и все цирюльники, он умел говорить и работать одновременно.
– Если это и правда так, – вздохнул старик, – то мне жаль этих молодых людей. Они оставили наши религиозные школы, родительский кров, они окунулись в русскую жизнь и в русскую политику. Они хотели дать счастья другим людям, но ох как они ошиблись в выборе пути…
– Дать счастья людям вообще, убивая людей конкретных! Так, что ли?
– Я мирный человек, я против убийства, против… Но эти мальчики считают, что убивают сатрапов, гонителей…
– Хорошо, не будем говорить о тех людях, на которых они покушаются, – жестко возразил Петрусенко. – Но знаете ли вы, что в августе девятьсот шестого, во время покушения на Столыпина, погибли двадцать пять совершенно посторонних людей, а потом еще несколько умерло от ран? И подобные случайные жертвы есть всегда, при любых покушениях. Но социал-революционеров, с их благородными целями, это отчего-то не тревожит!
– Они забыли, что цель не может оправдывать средств, они и сами стали как изуверы… Но все же, господин
– Это так: взрываются со своими жертвами, стреляются, чтобы не попасть к нам в руки, на казнь идут с песнями… Но все же скажите, господин Кац, вы человек мудрый и знающий свою нацию, – почему именно еврейская молодежь оказалась так привержена социалистическим идеям?
У парикмахера, казалось, даже усы обвисли печально.
– Все разрушается вокруг, – вздохнул он. – Наверное, им кажется, что нового счастья в старых стенах не построить, вот они их и взрывают… Горячие головы, безрассудно-умные… Парадокс!
Он закончил стрижку, ловко снял простыню с плеч Петрусенко и набросил на него другую, чистую.
– Ицик, неси прибор для бритья! – И, прежде чем намылить своему клиенту щеки, спросил: – Скажите, господин Петрусенко, может ли нынешний кризис закончиться мирно, спокойно? Есть у государства на это силы?
– Есть и силы, и умы светлые… Да только ваши благородные террористы как раз на эти умы и устроили охоту…
Сразу после парикмахерской Викентий Павлович отправил нарочного с посылкой в Харьков, в криминалистическую лабораторию. Написал в записке: «Попрошу данные волосы идентифицировать с найденными в руке убитой Савичевой. Исполнить срочно». Теперь ему нужно было продумать завтрашние действия – два очень важных разговора: с Макаровым и с Кокуль-Яснобранским. Сперва собирался пойти в клуб, но передумал – захотелось уединения, спокойствия. И вернулся к себе в гостиницу. Портье за стойкой встретил его широкой улыбкой:
– Господин Петрусенко, у вас – гости! Две очаровательные дамы ожидают вас в номере!
Викентий Павлович покачал головой: вот тебе и уединение! Кто бы это? Но у служащего за стойкой была такая радостно-заговорщическая физиономия, что он вдруг догадался.
– Одной из дам нет и пяти годков, верно?
– Верно, господин Петрусенко! Ваша супруга прибыли, и дочка с ними!
Он обрадовался. Люся и Катюша, надо же! А ведь и правда, как он по ним соскучился! И уж они-то ему никогда помехой не были, только поддержкой.
– Дорогая! – воскликнул он картинно, распахивая двери номера. – Я как предчувствовал нашу встречу, специально постригся!
Люся, прежде чем обнять его, критически оглядела:
– Слишком коротко! Мне не очень нравится.
– Чего не сделаешь ради дела!..
Ужинать они спустились в ресторан. Как никогда за последнее время, Викентию было легко и весело. Они сидели за привычным для него столиком, Катюша постоянно о чем-то рассказывала, а временами сползала со стула и прохаживалась по залу. Она никому не мешала, наоборот – малышка со светлыми кудряшками вызывала у всех улыбку. А к некоторым столикам ее подзывали. Она охотно подходила, болтала и смеялась – в свои четыре года она была необыкновенно общительным существом.