Пока нормально
Шрифт:
– У тебя руки есть, – сказал я. – Раньше они были сильные.
– Раньше ты меня поднимал, – сказал Кристофер.
– А доктор говорит, что тебе надо попробовать снять с глаз повязку, – сказала мать. – Может, тогда…
– Я слепой.
Я подошел к брату. Протянул руку к повязке на его глазах, и когда он почувствовал меня рядом, то попытался остановить. Рыча. Но сейчас я был гораздо сильней, чем он. Я об этом не думал, но так было. Поэтому я схватил его руки, оттолкнул их и снял повязку.
Мать заплакала.
Большая часть лица у Лукаса до сих пор была розовая
– Хочешь меня остановить? – сказал я. А может, прорычал. – Давай. Попробуй меня достать. Ну? Чего развалился?
Он не двинулся с места. Только сидел и моргал.
– Попробуй, – сказал Кристофер.
Лукас опять моргнул. И повернул лицо к матери.
– Кажется, я тебя вижу, – сказал он.
В следующую субботу шел снег, но это было неважно: утром мы с Кристофером перенесли Лукаса в пикап, и отец повез его с матерью в Кингстон. На глазах у Лукаса не было повязки. Он все время поворачивал голову то в одну, то в другую сторону и моргал, пытаясь разобрать, что творится вокруг.
И улыбался.
Я уже рассказывал вам про его улыбку, правильно?
После заказов я нарисовал Вилохвостых Качурок с улыбками.
– Обычно на птичьих лицах не бывает никакого выражения, – сказал мистер Пауэлл.
– Это их единственный шанс, – сказал я. – Через секунду их пронесет друг мимо друга, и кто знает, что случится потом?
Мистер Пауэлл наклонился к моему рисунку.
– В таком случае улыбки, пожалуй, уместны, – сказал он.
Но никакие птичьи улыбки не могли сравниться с теми, которые были на лице у Лукаса и у моей матери, а может, и на моем, когда я пришел вечером домой и услышал, что кингстонский доктор считает, правда считает, что глаза Лукаса можно вылечить и что он собирается отправить его к знакомому специалисту в Мидлтауне…
– Он хотел послать его к какому-то прохвосту в Нью-Йорк, но я ему объяснил, чтоб не зарывался, – сказал отец.
…а пока что доктор велел Лукасу как следует взяться за упражнения для рук и груди, и Лукас сказал: «Мне понадобится твоя помощь, братишка», а я сказал: «Всегда готов». Он протянул мне руку, и я взял ее, и мы обменялись рукопожатием, и его рука была… сильной.
Знаете, я не думаю, что Вилохвостых Качурок проносит друг мимо друга. Чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется, что они просто кружат друг около дружки, как борцы на ковре. А когда на них набрасываются ветер и волны, они расправляют крылья и как будто порхают, а потом стараются опять подлететь друг к другу. Вот что они делают – так мне кажется.
В понедельник Джеймс Рассел считал, сколько приседаний я сделаю, чтобы потом записать это в Президентские таблицы по физподготовке, и вдруг сказал:
– Я слышал, ты рисуешь птиц в библиотеке.
– Ага, – сказал я. И чуть не задохнулся. Трудно говорить нормально, когда стараешься сделать как можно больше приседаний за четыре минуты.
– Из Одюбона, – сказал он.
Я кивнул.
– Знаешь, там некоторых картин не хватает, – сказал он.
Еще кивок. У меня оставалось больше минуты, а я сделал уже шестьдесят три – очень даже неплохо, на мой взгляд.
– Я знаю, где одна из них, – сказал он.
Еще кивок. В кабинете у директора Питти, подумал я. Бурый Пеликан – я его тоже видел.
– Тупики, – сказал он.
Я остановился.
– Мой отец купил их у города.
До того, как тренер Рид крикнул «время!», я успел сделать еще сорок два приседания. Думаете, я вру?
Если бы у меня была такая работа, как у отца Джеймса Рассела, я бы о ней не рассказывал. Наверное, и Джеймс тоже так думал, потому что он никогда о ней не рассказывал. И когда он сообщил мне, что это за работа, то добавил, что говорит об этом только потому, что я и сам догадаюсь, как только войду к ним в дом. Но больше никому об этом не говори, сказал он. Обещаешь?
Я сказал, что сохраню его тайну, так что лучше бы и вам никому не говорить.
Отец Джеймса Рассела работает Первым Флейтистом Нью-Йоркского филармонического оркестра.
Угадайте, что сказал бы мой отец, узнай он об этом?
И Джеймс был прав: стоило войти к ним в дом, как все становилось понятно. Сами посудите: у кого еще посреди дня может громко играть пластинка с записями флейты? И у кого еще на журнальном столике, прямо у входа в гостиную, вы увидите кучу книг про флейту, а вокруг, куда ни посмотри, нотные записи, а в середине комнаты – огромное пианино, а рядом с ним – подставку для нот с лежащей на ней серебристой флейтой?
В общем, вы и сами сразу догадались бы, кто тут живет. Думаете, я вру?
Но когда вы увидели бы самого мистера Рассела, то вряд ли сразу догадались бы, что он-то и есть Первый Флейтист Нью-Йоркского филармонического оркестра. Потому что мистер Рассел больше, чем Джо Пепитон и Мики Мантл, вместе взятые. Нет, он совсем не толстый, ничего такого. Он просто огромный. Он возвышается над вами, как небольшая гора, верхушка которой поросла темными щетинистыми кустами, и руки у него как сосны, а ноги как дубы, а шлепанцы величиной с маленькие озера. Кажется, что с такими ручищами, как у него, только валуны таскать, причем по два за раз.
– Вы играете на флейте? – спросил я.
– Нежно и упоительно, – ответил он.
А потом показал.
Так оно и было – нежно и упоительно.
Он начал с Моцарта, и если вы думаете, что Моцарт – это ерунда, то вы ошибаетесь. Потом был Брамс, и если вы думаете, что Брамс – это ерунда, то вы не ошибаетесь. Потом Джоплин – он мне понравился, а потом Аарон Копленд, про которого мистер Рассел сказал, что он его любимый композитор, хоть и не написал ничего для флейты. А потом он сыграл кое-что из «Битлз». Звучало, конечно, не совсем как «Битлз», но тоже неплохо. А когда он закончил, я попросил сыграть еще что-нибудь из Копленда, и он улыбнулся и сыграл.