Пока смерть не разлучит...
Шрифт:
Во дворе началось оживление, должно быть, двери Консьержери сейчас откроют. Отец Карришон спустился с крыльца и подошёл к решётке Дамского двора. Да, вот уже выводят. Первая повозка наполнилась и поехала к воротам; в ней восемь женщин со связанными за спиной руками, одна из них — старая герцогиня де Ноайль. Только она, остальных пощадили! О радость! Ах, нет, вон они — поднимаются во вторую повозку… И с ними шестеро мужчин. Садятся так, чтобы не прижиматься к дамам… Отец Карришон неосторожно отпустил прутья решетки, и его тотчас оттерли в сторону.
— Мама, его здесь нет! — Луиза вертит головой, оглядываясь.
— Посмотри
— Я везде посмотрела, уверяю тебя, мама, его нет!
— Ишь, молодая-то как крутится!
Отец Карришон выбрался из толпы, обогнул Дворец и встал у въезда на Мост менял, однако Луиза и там не заметила его. На лице госпожи д’Айен отобразилась тревога. Но не махать же им рукой.
Священник почувствовал себя опустошенным и бесконечно усталым. Он сделал всё, что мог. Дальше толпа станет ещё гуще, и все его мучения окажутся напрасны. Лучше пойти домой.
Небо затянуло тучами, вдалеке прогрохотал гром. Это знак? Господь сердится на него или дает ему шанс?.. За мостом отец Карришон припустил по улице Фуре, свернул на улицу Сент-Антуан и по ней вышел навстречу повозкам у самой тюрьмы Лафорс. Он задыхался, глаза заливало соленым потом. Резкий порыв ветра сбил с него шляпу, и тотчас небо с треском раскололось. Молнии вспыхивали одна за другой, гром гремел прямо над головой. Едва отец Карришон догнал свою шляпу и водрузил ее на голову, как хлынул дождь. Улица разом опустела: все искали убежища в подворотнях, в лавках, в проёмах окон; священник взобрался на крыльцо первой попавшейся лавчонки. Повозки с осужденными продвигались сквозь завесу воды, конвой ускорил шаг. Вот первая телега проехала мимо. Словно чья-то рука подтолкнула ораторианца в спину — он шагнул ко второй телеге, и Луиза увидела его. Её лицо озарилось счастливой улыбкой: "Ах, вот и вы, наконец! Как мы рады!" Госпожа д’Айен просияла. Вся нерешительность священника мигом растаяла, теперь он чувствовал в душе непоколебимое мужество. Мокрый от пота и дождя, он шёл рядом с повозкой.
Гроза продолжала бушевать, ветер не унимался. С головы у герцогини де Ноайль сбился чепец, открыв её седые волосы. Она не могла его поправить связанными за спиной руками и несказанно мучилась от этого.
— Глядите, маршальша! — глумилась толпа. — Ну что, это тебе не в каретах ездить, а? Прокатись-ка на телеге, как все!
Небо ещё больше потемнело, дождь лил как из ведра. Осужденных везли к Тронной заставе. Отец Карришон вышел на пустырь, оставшийся от часовни Святого Антония, встал лицом к улице и сделал Луизе знак, который она правильно поняла.
— Мама, господин Карришон отпустит нам грехи.
Обе склонили головы. Священник поднял руку и отчетливо произнес слова отпущения. Гроза стихла, дождь поредел. Господь услышал.
Отец Карришон теперь то забегал вперед, то шел рядом с телегой. Впереди показался эшафот. Повозки остановились, их окружила охрана; зрители выстроились в круг, смеясь и предвкушая потеху.
Помощники палача торопили женщин из первой телеги; один из них потянул маршальшу за рукав — она гневно вырвалась.
— Да иду я! Хам!
Луиза отыскала взглядом священника, подняла глаза к небу, потом опустила их долу. Он понял, что она хотела сказать: "Господь призывает нас к себе, но наши дети остаются на грешной земле. Передайте им последнее прости!"
— Глянь, молодая-то глаза к небу подняла, молится! Рада, что скоро туда попадет! Чёртовы святоши!
Отец Карришон перешел поближе к деревянной лестнице, по которой поднимались на эшафот. К ней прислонился высокий толстый и седой старик добродушного вида — генеральный откупщик, как говорили в толпе. Рядом с ним стояла почтенная дама, за ней — герцогиня де Ноайль. Она села на какое-то бревно и смотрела перед собой остановившимся взглядом. Корришон мысленно отпустил грехи и ей. Остальных построили в два ряда. На лице госпожи д’Айен было в точности такое выражение, с каким она подходила к алтарю, чтобы получить святое причастие.
Герцогиня поднялась на эшафот. Ей расстегнули ворот платья, обнажив морщинистую шею. Отца Карришона подмывало уйти, но он всё же решил испить горькую чашу до дна. Его била дрожь. Следом за маршальшей казнили еще шесть женщин. Госпожа д’Айен была десятой и явно рада тому, что умрёт прежде своей дочери. Помощник палача сорвал с нее чепец, не вынув из него булавку; её лицо исказилось от боли.
Стоя у роковых ступеней, Луиза походила на христианскую мученицу; в белом платье она казалась моложе своих лет. Какой-то парень выругался "в бога душу мать"; она тотчас обернулась:
— Просите прощения у Господа, сударь! Не погубите свою душу!
С неё тоже сорвали чепец вместе с прядью волос. Прекрасную голову показали ликующей черни, а тело бросили в отвратительный гроб.
— Покажите мне газету. — Голос звучит уже не умоляюще, а властно и требовательно. — Я всё поняла, ваши уловки ни к чему не приведут. Покажите мне ее.
Из-под соломы извлекли измятый газетный лист, передавали его из рук в руки, пока он не оказался у молодой креолки. Вот он, список осужденных. "Богарне Александр…"
— Роза, Роза! Что с тобой?
Одни женщины хлопотали возле новой вдовы, у которой вдруг открылось горловое кровотечение, другие барабанили кулаками в дверь: "Врача! Врача!"
Дверь открылась, на пороге появился комендант.
— Сегодня казнили мужа, завтра казнят ее. Стоит ли хлопотать?
Человек, принесший записку, ждал денег за труды. Тальен вытряхнул ему в ладонь всё, что оставалось в кошельке, чтобы побыстрее спровадить и заткнуть ему рот: никто не должен знать, что депутату Конвента носят записки из тюрьмы. Он и так на подозрении после мятежа в Бордо, который он усмирял без стальной революционной твердости, потому что поставил личные чувства выше общего дела. Его руки дрожали, когда он развернул грязный листок: "Полицейский распорядитель только что ушел. Он объявил мне, что завтра меня поведут на суд, то есть на эшафот. Это мало похоже на сон, который приснился мне нынче ночью: Робеспьера больше нет, тюрьмы открыты, но из-за вашей жалкой трусости во Франции скоро не останется никого, кто смог бы его осуществить". Терезе грозит гильотина! Завтра! Завтра…
32
— Долой тирана!
В Манеже стоял оглушительный гвалт, все кричали разом; Робеспьер требовал слова, Барер — ареста Анрио, Тальен — разоблачений. Жара и духота становились невыносимы; Робеспьер почувствовал, что задыхается; левая щека задергалась, голос перехватило.
— Что, кровь Дантона поперек горла стала? — мстительно выкрикнул Лежандр.
Злость вернула Максимилиану силы:
— А, так вы мне мстите за Дантона? Трусы! Что ж вы его раньше не защищали?