Пока смерть не разлучит...
Шрифт:
В библиотеке Лафайета есть несколько томов "Естественной истории" Бюффона, иллюстрации из нее — единственное окно в мир для узников Ольмюца. На полях Адриенна пишет историю жизни госпожи д’Айен — зубочисткой, натертой маленьким кусочком туши. Ах, милая мама! После уроков с гувернанткой она приглашала их с Луизой к себе и просила рассказать о том, что они узнали нового, — не по книжке, зазубренными фразами, а своими словами. Она учила их думать, спорить, иметь свою точку зрения. Мама была такой умной, она обыгрывала в шахматы мужчин… Жаль, что Лафайет не играет в шахматы и не может научить их. Фигурки сделали бы из хлебного мякиша…
От Жоржа нет никаких вестей… Письма могут перехватывать. Если бы у него была возможность написать им, Жорж бы
В глухой стене изоляции, окружавшей их прежде, появилась трещина, сквозь которую просачиваются новости. Немецкие патриоты установили связь с Ольмюцем через ректора местного университета. Незримый друг, подкупивший охрану, пересылает письма Адриенны за пределы Австрии и получает ответы. Часть своего ужина Лафайеты спускают на веревке часовому под окном, а он передает записки Латур-Мобуру и Бюро де Пюзи. Некто Элевтер, что значит по-гречески "свободный человек", уже с год пишет статьи в английские, голландские и гамбургские газеты, требуя освобождения узников Ольмюца. Английские друзья Лафайета — Чарли Фокс, Ричард Фицпатрик, Шеридан — выступили с речами в парламенте, призывая короля вмешаться, даже полковник Тарлтон, прозванный в Америке "кровавым", подал голос в защиту бывшего врага, но глава правительства Уильям Питт ненавидит Лафайета всей душой. Вся надежда лишь на Францию, которая одно за другим выбивает звенья из сложившейся против нее коалиции.
В середине апреля австрийцы вынужденно подписали предварительные условия мира с генералом Буонапарте, который месяц спустя занял Венецию, уничтожив древнюю республику, и учредил там временное правительство; в Генуе патриоты свергли власть дожа и провозгласили Лигурийскую республику, а Милан теперь — столица Цизальпинской республики. В июле корпус Конде в полном составе перешел на службу к российскому императору Павлу и облачился в русские мундиры. Тогда же Франц II прислал в Ольмюц маркиза фон Шателера — обер-камергера и генерал-квартирмейстера, — чтобы наконец-то разузнать хорошенько о том, как содержатся узники.
Лафайет был наслышан о храбром полковнике фон Шателере, которого, как оказалось, уже повысили до генерал-майора, и с интересом смотрел на этого худенького человека лет тридцати с небольшим, в тесном мундире с крестом ордена Марии-Терезии на груди. Трудно поверить, что при Ваттиньи он возглавил кавалерийскую атаку и получил восемь штыковых ран! Это не помешало ему вернуться в армию, как, впрочем, и раздробленная ядром нога — еще раньше, в Бессарабии.
Два генерала не сталкивались на поле боя и не могли питать друг к другу личной ненависти; проницательный взгляд умных глаз маркиза и его репутация порядочного офицера позволяли надеяться на то, что рапорт императору будет правдив. Поговорив с каждым из заключенных по отдельности, Шателер собрал их вместе в камере Лафайета, в семь часов утра. Узники увидели друг друга впервые за несколько лет! Это было потрясением. Никто из них не похорошел, но взгляды мужчин, которые Адриенна ловила на себе, говорили ей больше, чем самое жестокое в своей правдивости зеркало… И всё же встреча была радостной. Пока им не дали прочитать протокол.
"Господа заключенные могут только порадоваться тому, как с ними обращаются… Генерал-лейтенант фон Шплени, бывший комендантом Ольмюца, часто их навещал, и по их словам, невозможно исполнять неприятную обязанность с большей честностью… В случае болезни крепостной врач-хирург посещал заключенных, осматривал их, они получали все лекарства, какие могли быть им прописаны в камере…"
Всё это еще можно было бы подписать, кабы не требование императора: узников выпустят на свободу, если они пообещают никогда не возвращаться в его владения. С другой стороны, французское правительство, настаивая на их освобождении, также запрещает им возвращаться во Францию. Куда же им деваться? В Америку! Президент Вашингтон написал личное письмо его императорскому величеству, ходатайствуя за Лафайета и его спутников. Раз США так за них заступаются, разумно уехать туда.
Лафайет нервно расхаживал по камере на своих журавлиных ногах, шаркая фетровыми туфлями. У Адриенны блестят глаза, но это лихорадочный блеск: у нее жар. Оставаться в тюрьме невыносимо, но и пускаться в дальний путь смерти подобно; океан убьет ее. Сменить положение узников на судьбу изгнанников!
К тому же в Европе всё меняется день ото дня; они не могут связать себя словом, которое лишит их возможности использовать благоприятные обстоятельства или исполнить свой долг в отношении отечества — неважно, природного или приемного. Правительство цареубийц гонит их прочь, но что, если завтра ему на смену придет другое, которое призовет под свои знамена всех истинных патриотов?
Латур-Мобур и Пюзи кивают, выслушивая его соображения, однако их взгляды то и дело возвращаются к Адриенне: она полулежит на кровати, подол истрепанного платья открывает чудовищно распухшие лодыжки…
— Сердце мое…
— Я согласна с вами, — выпалила Адриенна, не дав ему договорить. — Освобождение должно быть только безусловным.
Полночь! Пора!
Баррас и Ожеро скачут к Лувру по Новому мосту; артиллерия наготове, площадь перед дворцом Тюильри оцеплена, еще одна колонна идет к Манежу от площади Революции.
От Ожеро сильно попахивает вином: надо полагать, он накачался шампанским для храбрости, как принято в армии перед сражением. Однако бежать со знаменем через мост под австрийскими пулями — это одно, а забрать власть у законно избранного законодательного корпуса — это иное. Генералам без армии, толпившимся в приемной Барраса в надежде стать новым Буонапарте, не хватало опыта политических переворотов. Баррас до последнего дня не мог решить: Ожеро или Бернадот? Обоих прислал Буонапарте, как только узнал, что Пишегрю подкуплен Конде; но Бернадот только сыпал уверениями в своей преданности делу Революции, а Ожеро, когда Баррас сказал ему: "Завтра", сразу ответил: "Мне нужны подводы, чтобы привезти ружья из Венсенна, а то не успеем".
Баррас готов дать руку на отсечение, что Буонапарте страстно желал бы сам быть сейчас здесь. Жозефина шлет из Италии письмо за письмом, условившись о шифре, чтобы содержание их переписки осталось между ними, и просит не скрывать от нее своих мыслей и чувств, уверяя, что муж ничего не знает. Наивная уловка! Наверняка он стоит у нее за спиной, когда она водит пером по бумаге. Муж да жена — одна сатана.
Гренадеры из охраны Законодательного корпуса отставляют оружие и идут брататься с жандармами. На крыльце Тюильри появляется Рамель — командир охраны; Ожеро подскакивает к нему, срывает с него эполеты и бьет ими по лицу, а затем отдает своему адъютанту. Случись такое при других обстоятельствах, Рамель дал бы сдачи или вызвал бы Ожеро на дуэль, отваги ему не занимать, но сейчас он застыл как соляной столб. Вот почему военным не стать политиками: они привыкли, что над ними есть высшая власть, способная их разжаловать или повысить. Если командира бьют по щекам, значит, бьющий имеет такое право, потому что тот, кого бьют, больше не командир. Ему и в голову не может прийти, что бьющий наделил себя этим правом сам.
Баррас отдает коменданту Вердьеру письменный приказ об аресте инспекторов, которые собрались в павильоне Марсана. Захватив с собой солдат, Вердьер с адъютантом поднимается по лестнице.
— Граждане! По приказу Директории вы арестованы!
Шум и крик слышно даже на улице; Вердьер безуспешно пытается зачитать приказ; перед ним вырастает высокий рыжий здоровяк — огромный кулак проносится под самым носом отскочившего коменданта.
— В гробу я видел твоего Барраса и тебя вместе с ним!