Покаянные сны Михаила Афанасьевича
Шрифт:
Если бы не похмелье и не звенело после вчерашнего в ушах, я бы, наверное, лег спать, догадавшись, что это снова чья-то злая шутка. Злая и притом совершенно неуместная! Но как после этого заснешь? Только что двух придурков напоил, а тут им тысячу баксов выложи из своего кармана!
Вот прочитал договор. Господи! Да тут и вовсе неописуемый облом. По некоторым пунктам вроде бы просто отвечать — к примеру, не был, не имею, не состоял, в списках стукачей не значился… Но вот ведь требуют указать, за какую партию голосовал на выборах. Да я ни про какие
За что же мне издевательство такое? Чем провинился? Перед кем? То, видишь ли, ночью с постели поднимают, а то звонки за мой счет раздаются по утрам.
И вот, сидя на кровати, до полудня пил кефир и перечитывал полученное мной послание. Надо же было как-то разобраться. Кто такой этот Шустер? Когда я успел его нанять? И не потребует ли он гонорар за то, что защищал меня в суде от посягательств двух уродов? А как еще их после этого назвать? В итоге понял только то, что объяснений следует искать в издательстве…
Осенний день встретил меня неприветливо и зло. Стараясь не глядеть по сторонам, я кое-как добрался по указанному в договоре адресу. Лифт не работал. Пешком поднялся на седьмой этаж. По дороге три раза думал повернуть назад, поскольку все равно ведь облапошат, надуют, обыграют…
В дальнем углу сумрачного и бесконечного коридора, на обшарпанной двери со свежими следами от чьих-то каблуков значилось: «Бюро претензий». Стену подле двери подпирал скучающего вида мужичок. Спрашиваю:
— Вы тут будете последний?
— Если бы! Тут у меня, изволите ли видеть, список есть. Если запишетесь, будете иметь номер… две тысячи триста шестьдесят один.
— Вот те раз! — Я недоумеваю. — Это когда же очередь-то подойдет?
Мужичок, прикрыв ладошкой гнилые зубы, захихикал:
— Да как раз к тому времени, когда напишешь новый роман.
— Неужели нет никакой другой возможности?
— А это зависит…
— Сколько?
— Пять баксов.
Вот ведь обираловка, подумал я. Но вслух ничего не сказал, достал бумажник и отсчитал требуемую сумму. Тут же гаркнуло из-за двери:
— Следующий!
И я вошел.
В маленькой комнате — письменный стол, стул и крохотный табурет для посетителей. На стене мужик то ли в рясе, то ли в армейской шинели, в полный рост. Приглядевшись повнимательнее, узнаю первопечатника Ивана Федорова. Под памятником, то есть под этим мужиком, красочный календарь на сентябрь месяц. А под календарем расположилась дама крохотного роста с тусклым, давно не целованным лицом.
Первое, на что обращал внимание каждый посетитель, — это была ее прическа. Волосы дамы стояли торчком, как неизбежное следствие скандала, возникшего между ней и парикмахером. Судя по всему, взгляды по вопросу оформления этой головы кардинально разошлись, а потому левая ее сторона окрашена была ярко-красным, правой же соответствовал ядовито-зеленый колер. Стрижка а-ля бобрик или полубокс также не была своевременно закончена. Не нужно было очень уж напрягать свои мозги, чтобы догадаться — злости у дамы после всех этих перипетий с
— Что там бурчите, гражданин? — Вижу, что даме невтерпеж.
— Я, собственно…
— Понятно. На какой срок вам задержали выплату? — что-то пишет.
— Как это… да за что же мне платить?
— Вам, гражданин, не нужен гонорар? — Вижу удивленный взгляд сквозь стекла роговых очков.
— Да, собственно…
— Заладил… Собственно, не собственно…
— Ничего я не заладил.
— А ну-ка, прекратить скандал! — И кулачком эдак легонько по столу.
— Я не скандалю, — спокойно возразил я.
— Не на базаре, гражданин, и не в ток-шоу! Издеваться над собой я никому не дам! — Вижу, что на глазах у дамы появились слезы, а пухлые щечки становились ярче левой половины головы, там, где еще сохранились кое-какие остатки шевелюры…
Признаюсь, даму стало жалко. Вот так, бывает, пожалеешь приблудного кота. Однако поживет он дома у тебя с неделю, так хоть на стенку лезь. Ну вот и тут… Жалко. Жалко, не то слово! А как подумаю, что предстоит потом… готов отказаться от мысли об опубликовании романа. Ну разве все ж таки попробовать…
— Мадам! Если бы я мог…
— Что?!
На меня смотрят огромные, расширенные окулярами глаза. Смотрят с такой надеждой, с такой потаенною тоской, что думаешь только о том, как бы и куда от них сбежать, затеряться в переулках, спрятаться среди прохожих. Минута промедления здесь может привести к самым огорчительным последствиям. Неосторожное движение даст повод подозревать меня бог знает в чем. Потупленный взгляд вызовет волну страстей, которые сильнее самого страшного цунами… Вот так Маргарита Карловна стягивала с моих плеч пиджак.
По счастью, раздумья над вариантами ответа и неизбежными последствиями оказались очень кстати. Пауза благополучно затянулась, и недостриженная дама успела образумиться, что называется, прийти в себя. Только заморгала ресницами, прогоняя слезы, и с едва заметным укором посмотрела на меня:
— Так, гражданин… Пройдемте… — Дама нетерпеливо машет рукой.
— Может, вы мне объясните?
— Я не обязана ничего вам объяснять.
— Но вот решение народного суда…
— Народный суд, гражданин, это не у нас. Мы полагаемся только на суд нашего читателя.
Я так и не понял: а читатель тут при чем? Он-то откуда смог узнать про мой роман? Разве что стырил рукопись и теперь она ходит по рукам. Страшно подумать, чем все это закончится! Стоит только представить, что на полке в магазине… под другой фамилией… Нет, я этого не переживу!
Весь в холодном поту, еле выбрался на улицу. Стою, зажмурив глаза, и думаю: вот если бы сейчас толкнули под трамвай, я бы, наверное, даже не противился… А все потому, что никому нет дела до меня, никто не скажет доброго слова, не подаст руки, не выделит талон на продуктовый дефицит и не оформит подписку на собрание еще не написанных мной сочинений…