Покаянные сны Михаила Афанасьевича
Шрифт:
Это уже слишком! Что он себе позволяете? К тому же за чужой счет. Еле сдержавшись, я ответил:
— Мне нашу литературу жаль!
— Да бросьте вы! — рассмеялся рецензент, утирая рот салфеткой. — Кому нынче нужна эта ваша… как ее… литература? Требуется ходовой товар, и тут сметливому человеку полное раздолье, надо лишь руку как следует набить. Тут уж ничего не поделаешь, поскольку слаб человек, а кушать хочется… — С этими словами Перчаткин потянулся к водке.
— Нет уж! Этого мы вам не позволим. — Заслоняя свет мозаичного плафона на стене, над столом нависло полтора центнера мослов, костей и сухожилий, для пущей важности помещенных в цивильный
Лицо Перчаткина сморщилось, словно кошелек, из которого извлекли единственный червонец.
— Дутов, ты бы хоть иногда разрешения спрашивал, когда встреваешь в разговор.
— А нечего напиваться по углам! Народ, он тоже хочет. — С этими словами Дутов налил водки в фужер и, опрокинув его в необъятных размеров пасть, изрек: — А правда, что ли, Улючевской снова премию дадут? Друзья! Чуваки! Во жопа-то будет!
— Если учесть, что ты сам ходишь в председателях жюри… — попробовал осадить Дутова Перчаткин, но не тут-то было.
— Это не я! Там страшные тролли заправляют. Мы, вменяемые человеческого облика, Улючевской не хотим. Чес-слово!
— Да ладно врать-то! — возразил Перчаткин. — Вы с ней друзья еще по пионерлагерю при Жигулевском пивзаводе.
— Ложь! Подлая клевета! — Дутов снова потянулся за бутылкой, но этот маневр был пресечен Перчаткиным, переставившим бутылку на противоположный край стола.
Огорченный Дутов посмотрел бутылке вслед и, видимо, под влиянием этого огорчения признался:
— Какие, однако, отменные мудаки теперь романы пишут. То есть о чем именно пишут, мне, по большому счету, все равно. Хреново, что продолжают писать… и пишут, пишут…
Мне показалось, что вот еще чуть-чуть, и Дутов свалится под стол, а нам с Перчаткиным придется тащить его до ближайшего такси на своих плечах. От этой перспективы стало грустно.
— Чтой-то ты сегодня очень уж смурной, — обращаясь ко мне, промолвил Дутов. — Чует мое сердце, что радости жизни тебя обходят стороной. Слушай, а давай мы тебя женим!
— С какой стати? — испуганно воскликнул я. — Я уже женат.
— Это поправимо, — успокоил меня Дутов. — Знающие люди советуют раз в десять лет сменить мебель в квартире и время от времени подыскивать новую жену. — Дутов с интересом посмотрел на меня. — У тебя с мебелью как? А то я тебе свою могу уступить по сходному тарифу. Ты не поверишь, до жути надоела. Смотреть на нее больше не могу!
— Да я как все. — Смущенный подобным предложением, я не решался отказать. — Что мебель? Стол, стул, кровать и этот… как его… приблудный кот. — Потом слегка замялся, так сразу и не сообразив, что еще надо бы присовокупить к списку.
Так в общем-то бывает. Привычное не замечаешь, а то, что видел только раз, врезается в память так, что никакими клещами из нее не вытащишь. Само собой, если вдруг окажешься в такой компании…
— Не густо! — Во взгляде Перчаткина возникло сострадание. Казалось, вот еще чуть-чуть, и цензор пустит обильную слезу. А там и роман мой напечатают.
Однако Дутов воспринял мое откровение совершенно по-другому.
— Вот человек! — вскричал он, вызвав недолгое замешательство среди посетителей
Вот он… то есть она. Вот он, надежда нашей русской словесности!
Я был вконец смущен. Сначала назвали талантливым писателем, а теперь вот связывают со мной какие-то надежды. Способен ли я их оправдать? Этот вопрос давно уже бередил мое сознание непризнанного классика. В общем, пришлось заказать еще одну бутылку.
— Ты не смущайся. — Дутов уже встал с колен и даже успел опрокинуть рюмку водки в бездонную утробу. По счастью, публика в зале, привычная к подобным вывертам, не реагировала никак. Лишь я воспринял все это серьезно.
— А где же тут сортир? — некстати промычал Перчаткин.
— Вон там, за коричневой портьерой. — Дутов помахал в сторону рукой. — Слева «Жо», а справа «Мы». Только смотри не перепутай. — И, проводив Перчаткина насмешливым взглядом, налил нам по рюмке. Затем приблизил вспотевшее лицо ко мне и часто задышал. — Я тебе вот что скажу, — прошептал Дутов, опасливо оглядевшись по сторонам, — Перчаткин твой, он та еще сволочь. Прежде в Главлите обитал, стоял, так сказать, на страже правопорядка и идеологии. А потом случилось так — недоглядел. По его вине, видишь ли, был опубликован некий роман, про игемона какого-то и про Христа. Да я сам не читал. Говорят, Перчаткин разрешил публикацию по пьяни. Так роман этот вызвал офигенное брожение в умах, в итоге и возникла вся эта заварушка. — Дутов скосил взгляд в сторону туалета и продолжал: — В наказание Перчаткина понизили в воинском звании и назначили цензором в журнал. Впрочем, теперь его должность как-то иначе называется. Но суть дела это не меняет, потому что таким, как он, надо яйца поотрывать, чтобы другим неповадно было! — И Дутов погрозил кому-то кулаком, сопроводив это действие звериным рыком. А затем произнес уже куда спокойнее: — Это я тебе точно говорю! Так что будь поаккуратнее с этим прохвостом и не очень-то болтай.
Я снова загрустил. Надо же было так нарваться! Мало того что грядет тяжелое похмелье, так еще и пьянка оказывается впустую. Впрочем, Дутов тоже особого доверия не внушал — обыкновенный выпивоха, неудачник на литературном поприще, скорее всего, влиятельный папаша пристроил своего оболтуса на хлебную должность в солидное издательство, да там он и застрял. Будет ли от него толк — это еще бабушка надвое сказала. Но вот то, что изрядно похудеет мой бумажник, это я усвоил однозначно. Ладно уж, отрицательный результат тоже может быть полезен. А разве не так появляется жизненный опыт у писателя?
Все было бы ничего, если бы не слова этого Перчаткина.
— Но неужели книги — это просто товар? Неужто в литературе заправляют лавочники? Куда же подевались настоящие писатели? — Этот крик души родился во мне на излете вечера.
— Да ни один из тех, кого печатаем, не только не писатель, но и вообще не понимает, что такое литература. Возьми хотя бы последнюю книжку этой… как ее… Ты только послушай, что пишет, цитирую по памяти. — И, закатив глаза, продекламировал: — «Среди извилистых луж с раздавленными волосами поступью рока возникла невесомо одетая женщина с пустыми длинноватыми руками…» А! Каково? Да тут нелепица на нелепице! Вообще, прости господи, пишет форменную чепуху.