Покемонов день
Шрифт:
– Так он заказал шмурдяк какой-то, попробовать, мол, местного…
– Эх, так бы и остался ты начитанным адъютантом, если бы не глупость моя. Своими же руками сотворил из тебя свой ужас. Так-то!
Стихла канонада, последние куски земли и осколки, взлетевшие выше остальных, вернулись с небес на землю. На небе они не нужны. Уцелевшие отряхиваются от пыли, поднимают головы над бруствером.
– Но вот перебежала к тебе, так уж ей взбрендило. Не любила она тебя никогда.
– Да слышал я это тысячу раз.
– Не любила.
– Вас любила?
В дальнем конце веранды хлопнула дверь. Я приоткрыл глаза. Двое врачей в белых
– Любила, да. А тебя нет.
– Об этом мне судить.
– Судить… Это ты правильное слово вспомнил. Да, судить… Эх, Саша, Саша, воздух-то какой нам с тобой налили.
– Почему – «налили»?
– О! Говорю же, плоский ты, как портянка.
– Почему?
– Ну ладно, плоский, как стенгазета. Как плоскость плоский. Это больше устраивает? Не мудрено, что удержать ты ее так и не смог. Сбежала она от тебя – когда? Через месяц, нет? Через два?
– Через пять недель…
О! Через пять недель. А со мной два года была. И была бы до конца, если бы я не съехал с катушек от этих карт треклятых. Все в топку. Все коту под хвост тонкой трубочкой. Своими же руками. Эээх-хе-хе… Но какие я партии брал, Саш-ша, как я тогда играть начал! Ведь пока она к тебе не ушла, я не проигрывал совсем, совсем, понимаешь? Я такие коны брал! Все ей, Виточке. Как в кино, деньгами под потолок – шух! – всю спальню засыплю. Если б не пересажали всех моих покерных соперников, быть мне в городе первым! Да тут еще ты со своими сонетами, Саша! Кто ж знал, что ей тогда уже не того, чего обычно, не гульбищ заграничных – пять столиц за пять дней – что ей тогда твоего, дурацкого твоего, школьного хочется… Стишков приторных. Дотронуться – обжечься, согреться, догорая… Я их тогда жег по одному в камине, ты знаешь? Почему она их с собой не забрала – вот чего не пойму. Он заканчивал говорить совсем не так, как начал. Он стал грустен под конец. Курившие за их спинами врачи стояли, привалившись к стене, плавно поднимая и опуская сигареты.
– Просто она пришла ко мне без сборов, внезапно. Прошлась по магазинам, накупила там чего-то, уложила в машину. Отъехала немного, и на перекрестке на нее светофор упал.
– Да знаю, видел я свою машину в новостях, как же.
– Ну вот когда светофор упал, она вышла из машины и пошла ко мне. Пешком. Сказала, что это ей знак был.
– Знак…
– Знак. Так она сказала.
– Везучий ты, гад. Вот ведь – везучий. Светофоры в городе не падали ни до, ни после. Понимаешь? Ни до ни после!
– Она любила меня. Пусть неделю, пусть десять минут. Всего десять минут, пока шла от упавшего светофора до моего дома. Мне и этого достаточно.
Двое врачей, пульнув окурками в небо, оправили халаты и двинулись к каталкам. Подошли, молча встали сзади.
– Да погодите! – заметив, что врачи не ушли, а наоборот, уложили руки свои на ручки каталок, он вдруг совсем осерчал. – Да погодите! Дайте минуту. Отойдите!
Врачи переглянулись и, пожав плечами, отступили на несколько шагов.
– Слушай, а вы с ней ездили на озеро? Ну, знаешь, озеро, километров сто на север. Она любила очень это место. Там затопило берег, и деревья прямо из воды торчали. Не ездили?
– Собирались. Не успели.
– Хорошо, что не ездили.
– А она играла вам на скрипке?
– Нет, не играла. Слушай, а помнишь, как она смеялась?
– А я любил смотреть, как она ест.
– Да, да, я тоже.
Врачи снова подошли сзади, деловито взялись за ручки, наступили на ступоры, освобождая колеса.
Старики торопились договорить какие-то последние слова, что-то самое важное.
– Во сне она, бывало, переворачивалась и падала с кровати.
– И со мной то же самое. Падала. Я специально ковер потолще купил.
Каталки тронулись с места, покатились к перилам и, резко набрав ход, вдруг пробили перила своими никелированными подлокотниками, рассыпав по сторонам куски бетона. Шагавшие за каталками ангелы, которых я сослепу принял за врачей, тихонько крякнув, оттолкнулись от зазубренного края пролома. Хлопнули – будто выстрелили – мощные крылья, обдав меня клубом сырой, подвалом пахнущей пыли. Ангелы дернулись вверх – еще раз, еще, – увлекая за собой повисшие в их вытянутых руках каталки.
– Слушай, я соврал, – раздалось сверху. – Мы с ней вообще о тебе никогда не говорили. Никогда!
Они удалялись, эти двое, ныряя и подымаясь в такт широким мускулистым взмахам ангелов. Колеса каталок, то одно, то другое, вспыхивали на солнце. Над котельной, где пара полосатых труб лепила свои бутафорские, длинные как макароны облака, ангелы пошли круто вверх и вскоре траектории их начали расходиться.
Бизнесмен Дмитрий
Ерунда это все. Ерунда. Побрякушки. Конфетти на венике. Стало пусто – вот я и принялся украшать пустоту грезами. Стало пусто. Проходите, располагайтесь. Ничего, что вы придуманные. Живите – Алексея Паршина здесь все равно больше нет.
А ведь так было светло и стройно.
Так уютно царствовал Алексей Паршин в справедливейшем из миров. В мире без чужих. Нет, не то чтобы совсем без людей. Без посторонних. Как же нам было хорошо врозь – им и мне. «Без посторонних» – это совсем немало! Это значило – без пыток и предательств. Без страшных судов, что наготове у каждого назвавшегося тебе Спасителем. Без инквизиций Большой Любви. А на будущее – без подлянок домочадцев, уставших стареть рядом с тобой от зарплаты до зарплаты, от новой стиралки до новогодних выходных с заветренным оливье, с Петросяном в телевизоре и черно-белыми ветками в окне. Я выгреб все лишнее. Я набело отмыл свою жизнь от чувства долга, локтя и, всего тщательней – от чувства прекрасного, растиражированного на брелоки и постеры. Я сам был мерой прекрасного, я возбуждался на красоту без подсказок. Как термометр – на температуру. Я знал: я прекрасен. Да, жизнь была расчерчена светло и стройно – как те рисунки художников Возрождения, на которых они иллюстрируют законы перспективы. А потом этим рисунком подтерли зад.
Медсестра вытащила иголку из моей ягодицы и придержала прижатую к месту укола ватку, дождавшись, когда я до нее дотянусь. Я перехватил ватку, свободной рукой натянул штаны повыше и лежал, пыхтя от боли в подушку. Церебролизин, врачующий мозг от сотрясения – болезненный укол. Больнее даже витаминов. Оно и не мудрено: путь от задницы до мозга труден. К высшей сути от филейных мест – это вам не аскорбинку глотать.
Шлепнув шприцем о металлический поднос, медсестра сказала тихо, чтобы не проснулся новенький, сгруженный утром на кровать у окна: