Поколение оттепели. Воспоминания
Шрифт:
С.К. Я бы сказал так, мы могли иначе, даже если бы мы хотели вступить в острые дискуссии. Споры бывали по углам, но наружу не вылезали. Если бы даже мы хотели публиковать наши разногласия, было совершенно понятно, что это бессмысленно, это пустое, это третьестепенное, если не сказать пятистепенное, а главное, это зэковская солидарность — нас сплотили преследования. Сегодня этого нет.
Л.А. А без этого мы, по-видимому, не умеем действовать сообща.
Я.Б. Сейчас есть другое. Есть возможность вырваться вперед, выше, во власть, получить какие-то блага тем или иным способом.
С.К. Вот это о нас. Когда я употребляю это слово «мы»,
Л.А. Потому что, если шестидесятник соглашается изменить убеждения за блага, то он уже не шестидесятник.
С.К. Потому что наши новые политические лидеры это вовсе не шестидесятники. Вот в том-то и дело. Когда вы говорите, что не умеют договориться Явлинский с Немцовым, то я с полным уважением отношусь к Григорию Алексеевичу и вижу много хорошего в Борисе Ефимовиче, но это не мы.
Л.А. Да, это другие люди. Я входила в Комитет—2008 и чувствовала там себя совершенно инородным телом. Я сидела в углу и молчала, потому что говорить там то, что я могу сказать, бессмысленно, я это понимала.
С.К. Наша вина в том, что нас мало, я еще раз повторяю это. Потому мы не можем оказать на них, на наших, в общем, союзников, на наше порождение, мы не можем оказать на них решающее давление.
Л.А. Но людей надо ценить по тому, что они сделали. Вменять им в вину, что они чего-то не сделали, бессмысленно, потому что не сделали. Значит, мы не только не разработали проекты, необходимые для развития страны, чтобы не терять на это время после краха СССР, мы еще и не позаботились о том, чтобы вырастить поколение для передачи эстафеты, чтобы вырастить поколение, для которого наши идеалы не смешны и не бессмысленны. В этом наша вина.
С.К. Хотя бы частично мы несем ответственность за очень мощное развитие цинизма — делового, очень продуктивного цинизма в нашем молодом поколении. Смотрите, как эти образованные ребята хорошо умеют найти место для работы и зарабатывать в пять раз больше нас. Это для них и есть мерило успеха. Мерило ценности человеческой личности для них — это успех. Кстати, мы заимствовали это в «проклятой Америке», вполне себе демократичной и либеральной Америке. Там это как-то уживается с идеалами. А мы для нашей молодежи смешны. Вы говорите о правовом государстве? А вы правовое государство?
Л.А. Лохи, старые лохи.
С.К. Ну да, фраера.
Я.Б. Надо бы не так пессимистически закончить беседу.
С.К. Я попытался собрать свои статьи из разных мест и назвал сборник «Прагматика политического идеализма». Вот если бы такого рода идеи могли бы кого-то затронуть.
Л.А. Может быть, итогом нашей беседы станет такое соображение. Мы в каждодневной своей жизни решили руководствоваться принципом «хочу быть честным», не хочу врать, и самым фактом такого поведения строили, как ты, Сережа, сказал, фундамент для далекого будущего, когда все-таки человечество, если не погибнет, придет к тому, что политика должна быть нравственной, поскольку безнравственная политика не дает желаемых результатов. Так, может быть, в этом и есть наше предназначение? Не в том, чтобы вырастить нынешнее поколение, которое уже сейчас вступило в жизнь; может быть, отклик пройдет через пару поколений? Может быть, мы очень впередсмотрящие, не на одно поколение, а на три, и поэтому сейчас чувствуем себя невостребованными? Может быть, все-таки пробьет наш час? Ведь гены иногда передаются не от родителей к детям, а внукам или даже правнукам.
Я.Б. Я хотел бы с этой идеей согласиться и мыслить в довольно широкой исторической перспективе, поскольку я историк. Я считаю, что ничто не пропадает. Я согласен с Сергеем Адамовичем, что идеализм, особенно в России, возникает в тех условиях,
С.К. Знаете, оказывается при всей моей мрачной аналитике, я больший оптимист, чем вы. Я хотел бы надеяться не на два поколения, а на два десятка лет.
Л.А. Т. е. на следующее поколение. Мы тоже шестидесятниками стали в 20, 30, а то и в 40 лет.
Евгений Ясин
Шестидесятники
8 заметок к возможной дискуссии
В начале лета 2005 года на круглом столе «Либеральной миссии», посвященном П. Н. Милюкову, после дискуссии о судьбе либерализма в России, о его постоянных поражениях и столь же неизменном возрождении Людмила Михайловна Алексеева, председатель Московской Хельсинкской группы, предложила вспомнить о шестидесятниках, которые, по ее и моему мнению, подхватили эстафету идей российского свободолюбия и свободомыслия во второй половине XX века, едва забрезжил рассвет после сталинской ночи. Она же предложила собрать людей этого поколения вместе, пока они живы, дать им возможность еще раз соприкоснуться плечами и обратиться к тем, кто подхватит эстафету в следующий раз.
Когда я стал обсуждать эту идею, оказалось, что мнения о шестидесятниках очень разнятся. Чаще всего говорили о том, что тема неактуальна, что шестидесятники были романтиками и идеалистами, оторванными от жизни. Они как-то оживляли советский пейзаж в период застоя, но после «перестройки» и реформ их история никому не интересна.
Моя молодая сотрудница из того поколения, которое сегодня вроде должно подхватить эстафету, сказала: Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина не привлекают, несовременны. Не то что Бродский и Гандлевский.
Другие сказали: это люди, которые хотели социализма с человеческим лицом и рыночную экономику не восприняли. Все, что они отстаивали, умерло.
И тогда я понял — идея Алексеевой более чем актуальна, проект «Шестидесятники» стоит запустить. Мои заметки призваны дать старт дискуссии.
1. Я также понял, что не знаю, кто такие шестидесятники. Шестидесятые запомнились скандалом в Манеже, где Хрущев учил жить художников, затем через пару лет его отставкой. Косыгинская экономическая реформа была явлением либеральным, но она затронула в основном экономистов и хозяйственников, которых вряд ли можно считать авангардом шестидесятников. Затем чехословацкие события 1968 года, после которых реформа была свернута и все гайки закручены почти до предела. Литература — да, в ней были яркие имена, но ведь и они появились чуть раньше.
2. Для меня (а я явно отношусь к числу людей, чьи взгляды определились в 1950-х — 1960-х) все началось с XX съезда КПСС в 1956 году, с доклада Хрущева о культе Сталина. И то не совсем, потому что текущие публикации о съезде ни о чем не говорили; о самом докладе, который был секретным, мы узнали много позже.
Какие-то неуловимые изменения в общественной атмосфере начались еще раньше. В 1953 году, сразу после смерти Сталина, в «Новом мире» появилась статья В. Померанцева «Об искренности в литературе». В 1954 году опубликовали повесть Ильи Эренбурга «Оттепель», давшую имя целой эпохе. А осенью 1956 года в областной библиотеке Одессы, где я тогда жил, провели дискуссию по роману В. Дудинцева «Не хлебом единым». Перелом в моем сознании произошел именно в тот вечер. Не только потому, что мне книга безумно понравилась (юноше в 22 года), но более всего потому, что я услышал искренние выступления многих людей, которые почувствовали дыхание свободы и хотели дышать свободно. В прессе же давно шла дискуссия по роману, уже была дана команда сворачивать ее и принижать автора. Поэтому критики стали говорить о ее низких художественных достоинствах. Я запомнил слова Константина Паустовского, моего любимого писателя и мастера художественной прозы высшей пробы, который сказал по поводу этой критики: «То, что автор хотел сказать читателю, то он сказал, и читатель понял и почувствовал сказанное. А это и есть для писателя высшая оценка».