Покоя не будет
Шрифт:
Ничего, обойдется. Если потребуется, сам поедет в обком, в ЦК, там-то выслушают, поймут, там поумнее Ярина работают люди и не все такие равнодушные и дипломатичные, как Грайский. Не старые времена, когда заставляли ходить по струнке. Боже упаси, высказаться критически или вдумчиво о том, что дано сверху. Ивин помнил те времена, учился в техникуме, в комсомол тогда вступил. Если, бывало, тот, которого знали великим и гениальным, скажет какое-нибудь слово, пусть даже ничего не значащее, то об этом трубят и в газетах и по радио — мол, это самое гениальное из того, что было сказано им же. Веришь в эту гениальность или нет — дело десятое, но прославляй. И прославляли.
Позднее выяснилась вон какая неприглядная картина. После двадцатого съезда ходили и удивлялись: как же так? Мы-то верили! Как могли такое допустить? А что допустить? Возьми Ярина. Он и сейчас не вытравил в себе дух того времени. Рассердился из-за того, что я написал письмо в обком, через его голову, видишь ли, не было бы Грайского — он бы того и гляди закричал: не твоего ума дело, копайся в своей работе и не лезь туда, куда тебя не просят! На бюро можно поспорить, люди не все похожи на Ярина. Начальник производственного управления — золотая голова, молод, твердый на своем, он-то знает, что к чему. Он едва ли поддержит Ярина. И заместитель Ярина по идеологии, непосредственный шеф Ивина, мужик башковитый и самостоятельный, одногодок Ярину, но ругается с ним часто — из-за яринской демагогии. Еще посмотрим, кто против кого будет воевать на бюро.
Возможно, Ярин хотел взять меня на пушку, у него и такое бывает. Припугну-ка, скажет, Ивина и посмотрю, что получится, при Грайском удобнее сделать: потом никто не переиначит беседу, не фальсифицирует ее. Проверил, называется, высек искру да еще с таким треском!
Но ведь и я не хуже Ярина погорячился. Рыцарский жест сделал: мол, нате, берите, ухожу по собственному желанию! Нервный какой! Уйти-то легче легкого, но что докажешь уходом? Могло обойтись, теперь не обойдется, раз заявление у помощника. Волей-неволей вопрос всплывет на бюро. Из-за письма, может, бури не произойдет, а вот за то, что смалодушничал, всыпать могут, и никто в защиту не встанет.
Покачиваясь на сиденье и глядя на хмурые ненастные поля, Ивин каялся, что погорячился, настрочив заявление. Нехорошо. Надо из Медведевки позвонить помощнику, сказать, чтоб пока попридержал заявление. Помощник аккуратист и педант, ни одна бумажка зря не залежится. Потому и держался чуть ли не двадцать лет на одном посту: и полысел, и очками обзавелся на этой работе.
Однако позвонить сразу не удалось. В красном уголке фермы началось собрание, которое разбирало «ЧП». Олег Павлович, прослышав об этом, что есть мочи помчался на ферму.
Влетел в красный уголок, когда Тоня заканчивала объяснение. Отдышавшись, протиснулся к столу на крохотной сцене, за которым восседал Медведев и животновод-бригадир, рябой и молчаливый Зыбкин Никита. Иван Михайлович не удивился появлению Ивина, пододвинул стул — садись рядом. Олег Павлович скинул в углу мокрый плащ и кепку и сел, торопливо причесывая непокорные волосы. Поднял глаза на Тоню и тут же отвел. До чего она была хороша! Раскраснелась — будто мак расцвел, карие глаза блестели. Нет, она совсем не испугана, не беспомощна, только смущена, и какое милое это смущение. У Ивина целая буря поднялась в груди. Такой красивой и женственной он ее еще не видел. Она же в сто раз лучше Максимкиной Лены!
Тоня стояла вполоборота и, волнуясь, рассказывала: развела карбамид, но ее кто-то позвал. Отлучилась, а прикрыть бочку забыла. Десять коров успели напиться.
Ивин покосился на Медведева: интересно, что он задумал? По лицу не прочтешь, мысли занавесил своими бровищами. У Зыбкина Никиты глаза маленькие, подслеповатые, совсем неприметные на лице с темноватыми ямочками оспин.
Тоня села, Олег Павлович снова посмотрел на девушку в надежде, что она поднимет глаза, поглядит на него. Но Тоня не отрывала взгляда от пола. Ивин ждал, про себя просил — ну, погляди, погляди же! Черт знает, что творилось с ним, вроде бы неудобно смотреть только на нее, заметно же, а сил не хватало оторвать взгляд от пунцового лица.
Кажется ему, что знал Тоню всю жизнь, сто лет, как с нею встретился, честное слово! Погоди, погоди! Давным-давно, в четвертом или пятом еще учился, взял Максимкин велосипед и помчался к Филимоновским выселкам, это на полдороге от райцентра до Медведевки. Мчался, мчался и примчался к березовой роще — остановился, соскочил на землю. Примкнула к березам поляна, на ней — кипень белой ромашки. Не раньше и не потом — никогда больше не встречал такой ромашковой поляны.
Утро тихо плыло по земле. Искристо вспыхивали на ромашках последние росинки. Березы опустили ветви с коричневыми сережками, чего-то ждали. Может, ветерка? Чтоб он прилетел, побарахтался в их сплетениях, Поиграл листьями, покачал сережки? Но ветерок где-то задержался, они же так его ждали!
По ромашковой поляне ходила девочка в розовом платьице. Принцесса, что ли? Нарвала букет ромашек, положила на левую руку и прижала к плечу. Он смотрел и смотрел, забыл, что надо ехать дальше или возвращаться домой. «Принцесса» заметила Олега, улыбнулась и пошла навстречу. Приблизившись, поздоровалась:
— Здравствуй, мальчик!
— Здравствуй.
— Хочешь цветы подарю?
— Нужны они мне!
— На! — и кинула ромашки. Которые долетели до него, которые не долетели. Незнакомка засмеялась и побежала к березкам, оттуда ее звала мама.
Может, то была Тоня? Да наверняка она. Это могла быть только она! Погоди, погоди, когда ты вспомнил о принцессе с ромашковой поляны? Не раньше ли? Не второй ли раз?
Да, забыл! Год назад, когда впервые встретил Тоню. Тогда ромашковая поляна впервые через столько лет явилась ярко и солнечно, будто случилось вчера. Именно тогда, а не сейчас.
Ивин от нечего делать завернул в клуб. Гармонист Федька, разудалый парень, который, кроме игры на гармошке, никакого ремесла по-настоящему не выучил: то воду возил, то навоз убирал, — этот Федька играл «цыганочку», а парни ходили по кругу и долбили деревянный скрипучий пол каблуками штиблет и сапог. После небольшой передышки Федька лихо растянул меха от плеча до плеча, сильно свел их и крикнул:
— Танец — кого хошь, того и люблю!
Заиграл вальс. Закружились пары. Олег поискал глазами кого бы пригласить. Тут и заметил Тоню, внутри словно что-то оборвалось, и выплыла из ромашковой поляны русая девочка в розовом платьице. Нынче выросла, превратилась в стройную березку, и платье на ней красивое, и туфли на гвоздиках. Заторопился к ней, боялся, как бы вдруг не исчезла, как бы кто не опередил! Девушка подняла на него ясные, с искорками глаза и доверчиво протянула руку. Танцевали, ни словом не обмолвились. В танце летела послушно, легко, и Олег переживал великое блаженство, говорить не хотел — боялся, что при первом же слове очарование исчезнет. Хотел проводить девушку домой, но она засмеялась и убежала.