Покров
Шрифт:
– Часто во сне вижу, что я на чердаке, – сын глянул на потолок, – сижу там, забившись в сено, и слышу, как вы все внизу ходите, шумите, и сдвинуться с места не могу – сил нет. Потом отец поднимается, садится рядом и молчит – так, я помню, всегда любил с ним рядом посидеть после работы. А помнишь, мам, вы поругались с отцом как-то уж совсем страшно, и он пропал в тот вечер. Все избегались, искали его, а я знал, где он, и боялся почему-то сказать. И когда уже совсем стемнело, полез на чердак, хожу тихонько по сену, зову: «Пап, пап», – а сам уже плачу от страха. И вдруг наступил на него, лежащего в темноте вниз лицом – мне показалось, вспыхнуло что-то, и я будто увидел, как он голову руками сжал. Я перепугался, онемел от испуга,
Он выпил еще, не закусывая. В дверях стояла дочь, ожидая, что ее заметят.
В этот же день сын пошел на кладбище, далеко за деревню, захватив с собой банку с краской и недопитую бутылку с водкой.
Шел по пыльной, изменившейся за несколько лет дороге, часто оглядываясь на деревню. Где-то там, в клубах зелени, он угадывал дом и останавливался, неторопливо обводя глазами все пространство поля, щурился на высокие белые облака и с наслаждением, громко чихал. Хлеба уже убрали, по жнивью ровными рядами тянулись копны соломы, трещали кузнечики, и этот звук, нагретый последним теплом лета, стоял в воздухе под неподвижным и высоким небом. Далеко, у самой цепочки телеграфных столбов, копошились люди, складывая аккуратный стог, но их присутствия не чувствовалось в бесконечном пространстве, их работа незаметно растворялась в этом покое, прислушиваться к которому, казалось, должно было все существующее даже за горизонтом.
Вдруг близкими оказались кладбищенские деревья, различимы стали отдельные листочки. Не хотелось сразу входить в тайный и запретный шум свободных не по-лесному деревьев, он сел прямо на ржевник, достал бутылку – водка была теплой – и отпил глоток. Захотелось что-то сказать, и он прошептал: «Кладбище». Вспомнился далекий день, когда это угрюмое, неподвижное слово пробовало себя на языках собравшихся на похороны людей, сразу после выноса гроба.
Машина с тремя опущенными бортами тихо трогалась с места, редея, вытягивалась за ней толпа, и негромко перекатывалось слово, найдя свой прямой и неизбежный смысл: «Кладбище… новое кладбище… кладбище за Канавами…» Потом, за поворотом в поле, пошли чуть быстрее, налетел ветерок с запахом недавно скошенной травы, и длинная дорога оказалась обреченной на завершение. Совсем внезапно, неожиданно возникли перед глазами сбитая кучка деревьев, свежая дощатая ограда и распахнутые створки кладбищенских ворот. Слово, покинув людей еще в поле, перенеслось ветром далеко вперед и уже встречало их, шелестя листьями берез, покачивая выцветшими ленточками на крестах, – и каждый, кто поднял глаза и глядел на эту встречу, услышал внутри себя: «Кладбище».
Сейчас, когда входил в ворота, ему казалось, что он входит в это звучное, но здесь приглушенное слово, и шум деревьев был естественным и вечным оживлением его дрожащего шелеста. Крепко сбитые кресты и твердые холмики земли были похожи на упругие звуки, живущие в этом неразложимом слове.
Ему случалось видеть кладбища лесные, в которых шелест надмогильных деревьев сливался с гулом леса, подтверждая этим неизбежную слитность покоя и постоянного, оживленного шума. Но это кладбище, схороненное посреди огромного поля, оказывалось особенным местом на земле, любым своим звуком полнило душу радостью, так не совместимой с усвоенным на всю жизнь понятием о кладбищенском гнете оград, крестов и фотографий.
Могила отца была в конце кладбища, едва ли не самая крайняя. Молодая, слегка искривленная сосна росла в углу ограды – в день похорон она мешала людям подходить к гробу для прощания, и нижняя ветка была незлобно отломана молчаливым стариком из соседней деревни.
Он выпил еще, захотелось лечь на усыпанную сухой теплой хвоей землю. Смотрел вверх, и казалось, что стволы деревьев направлены в одну точку, и если бы они были бесконечными в своей высоте, то неизбежно сошлись бы где-то там, за высоким
Большая птица серебристого цвета с круглым лицом почти без клюва бесшумно махала крыльями и пробовала вытянутыми вниз ногами прочность легкой пушистой вершины. Сосна задрожала, посыпались хвоинки и исчезли, растворились в переливе вспыхнувшего света. Белый огонь осветил лицо человека, тело вытянулось и стало невесомым, дрогнуло и всплыло, все быстрее поднимаясь вверх. Все силы разом исчезли и померкли где-то внизу. Оперение птицы сверкало перед самыми глазами, и он уже рукой готов дотронуться до медленных движений крыла. Глаза птицы удивили зеркальностью и глубиной. Все застыло, молчание заставило его прислушаться и всмотреться – и издалека приближалось только что прошедшее мгновение. Все заканчивалось и здесь, в неведомом мире полета и покоя – невесомая ветка, серебрясь и дрожа под растопыренными пальцами птицы, отклонилась от тяжести и ушла в сторону, разрешая разбуженным силам забирать себе все, вновь возникшее в памяти.
В небе отражались перевернутые деревья, от земли становилось холодно, надо было вставать и начинать что-то сначала.
Он поднялся, одной рукой держась за ограду, другой – за ствол сосны, пачкаясь окаменевшей и мучнистой смолой. Вдруг показалось, что это краска, которой он неизбежно должен был вымазаться.
Вспомнилось, что в детстве любил зеркало; когда все уходили из дома и он оставался один, подходил к зеркалу, не позволяя себе кривляний и пустого отражения, серьезно рассказывал все, что хотел кому-то рассказать. И сейчас, увидев себя со стороны, испугался своего подобия, испугался просто, как в далеком детстве мог внезапно задрожать под чьим-то взглядом в лесу, где вокруг никого не было, и он бежал тогда, не помня причины и начала бега, ожидая только увидеть наконец ясную цепь домов с опушки леса.
Он пошел плутать среди могил, и фотографии были ненужным продолжением фамилий и имен, как нечто придуманное людьми для своего непонимания, оправдания смерти прибавлением копии с удивленного лица. Все люди смотрели прямо; им не хватило времени расположиться перед фотографом так, как могло позволить пустое время. Им было некогда.
Ему казалось, что пройдет еще некоторое время, и он уже никогда не уйдет отсюда, от привычного шума деревьев, от не ожидаемого им ранее чувства, которое в силах зачеркнуть все прошлое и все будущее, оставив лишь недолгий путь возвращения к дому на берегу бесконечной, без края, дороги.
Он понял вдруг, что ничего не сделал на кладбище из того, с чем сюда шел, и возвратился к могиле отца. С поля повеяло запахом жнивья и мякины, он стоял, держась за ограду, глядя на пустое место для матери – его пока занимала маленькая скамейка. На скамейке в высохших каплях дождя застыли хвоинки. «Где же я?» – подумалось просто так, почти без всякой связи с самим собой.
Деревья стояли плотно, уютно определив и свое место, и место могил при них, и не было пространства, которое спешило бы измениться, в одно мгновение нарушая установившийся покой.
Перед тем как выйти из кладбища, он негромко, стесняясь себя, сказал: «Пап, а пап?» Стыд и неестественность погнали его к выходу, он увидел ровные линии ржевника на поле, перелетание воробьев и еще каких-то птиц, и стрекотание кузнечиков заполнило его голову до отказа, до полного забытья, которым долго и бесчувственно живут люди.
И вдруг полюбив этого человека, я уже называю его собой, мгновенно решив самую трудную свою задачу.
Дорога впереди была пуста. Легкий ветерок закручивал местами пыль. Я подолгу шел с закрытыми глазами, и солнце при этом исчезало за чем-то красным и горячим. Я плыл в этом красном мраке, и далекий детский плач на спине у отца в сторону заката, который покачивался от отцовских шагов, – был только предчувствием сегодняшней дороги.