Покушение на миражи
Шрифт:
— Георгий… — произнесла Катя.
И я вздрогнул.
— Мне очень бы не хотелось добавлять, Георгий… Но письмо… То самое, что ты принес…
Должно быть, мой взгляд был совсем затравленным, так как Катя стала виновато оправдываться:
— Не сейчас, так завтра ты все равно же узнаешь. Такое не спрячешь, Георгий…
— Говори, все вытерплю, — сказал я. — В полный сосуд долить нельзя.
— Письмо от той женщины, Георгий…
— Из Сибири?
— У нее — сын. От него. Сыну уже почти год.
— Почему же она сообщила нам только сейчас?
— Ждала,
Потому и к нам не сразу приехал, что здесь отыскать его легче всего…
Выждал, убедился, что нас она не тревожит, решил — пронесло.
Я долго молчал, а Катя продолжала перебирать вязанье на коленях, выжидающе косилась на меня.
— Когда-то ты его спросила: «Кто тебя так напугал, сын?..»
И Катя вздрогнула.
— Ты считаешь…
— Да. Катя, считаю — страх стал его натурой.
— А от страха и бессовестность?..
— Ты только что слышала, Катя: «Быть благородным, но изувеченным или неблагородным, да целым!» Его кредо. Страшится всего — даже собственного сына.
— Тогда снова тот же вопрос, Георгий: кто?.. Кто его так напугал?
Неужели мы?
— Боюсь, что так, Катя.
Это было жестоко, но нельзя же без конца спасаться недомолвками.
— Чем же мы его напугали, Георгий?
— Наверное, тем, что слишком старательно оберегали его от житейских сквозняков.
Катя задумалась.
Он вернулся в самую глухую пору ночи — щелкнул замок, чмокнула дверь.
Катя вздрогнула, вскинула голову, вспыхнула — деревянное выражение сменилось суровым.
Вялый, не прикрытый своей защитной улыбочкой, не снимая кожаной куртки, Сева опустился на стул, бескостно ссутулился.
Мать не выдержала тягостного молчания:
— Сева, я боялась, что ты не придешь.
Он дернул головой, как заеденная слепнями лошадь.
— Я пришел… Чтобы услышать, как вы скажете: ты подлец. Сева! А мне это известно… Да! И лучше вас. Я не люблю себя, а временами просто ненавижу. Как сейчас! И до того, как выгнали, ненавидел себя. С той минуты, когда папин каратист, как его… Миша, раскидывал шестерят. Сижу жабой на дорожке, а он за меня управляется. Если б вы видели, как красиво! Эти здоровенные лбы кидаются на него, а он даже и не размахивается, касается и дубина падает. Почему я его продал?.. Да потому что я подонок, мама и папа, ловчу да выгадываю, а потом мучаюсь, ненавижу себя… Вот пришел к вам, знаю, что вы простите. Оклемаюсь, повыветрится — и сам прощу себя…
О-о, до чего все гадко!..
— Ты ошибаешься, — сурово произнесла мать. — На этот раз я не прощу.
Ни тебя, ни себя!
— Сева поднял голову, вгляделся ей в глаза, холодные, недружелюбные, стылые, вяло удивился:
— А себя-то тебе за что… не прощать?
— Испортила тебя я!
— Н-ну, мама… Виновата ли ты, что я такой уродился… бракованный?
— Ты несносно капризничал в детстве, а я любила. Малодушно отступал я любила. Грубил мне, уродовал себя кофтой с бубенчиками, тешил себя тупым самомнением —
— Разве ты должна была меня ненавидеть, мама?
— Не тебя, Сева! — с прежней резкостью, с прежним вызовом и с прежним осуждающе-вдохновенным лицом. — Не тебя, нет, а другое в тебе — да, должна была, да, ненавидеть! С той же силой, с какой любила. Как поздно мне открылось, что любовь без ненависти столь же опасна, как и оголтелая ненависть без любви.
Я крякнул, а Сева сник.
— Мне надо куда-то уехать… — выдавил он.
— Меня мало заботит, Сева, уедешь ты или останешься. Меня заботит другое — твои долги!
— Какие долги, мама?
— Уж не собираешься ли ты и сейчас мне повторить: «Никому ничего не должен»? Должен мне и отцу за все наши муки и разочарования. Должен таким, как Миша Копылов, которых ты продавал. Ты успел задолжать своему сыну, хотя тот недавно появился на свет…
— Сыну?.. А я и не знал…
— Врешь! Ты прятался от него!
— От нее мама! Она почти на десять лет старше меня.
— От нее, от людей, от собственной совести! Спрятаться? Куда? В какую щель ты забьешься?
И Сева надолго замолчал, уныло горбился, наконец устало ответил:
— Куда?.. Не знаю. Я сам себе не нужен, мама. А другим уж и подавно.
— Негодяй! Никому не нужен!.. Да зачем же мы столько лет колотимся над тобой?
Снова долгое молчание. Сева беспомощно взглянул на мать.
— Мама, ты веришь?.. Еще веришь, что выкарабкаюсь из бракованных?…
Что могу?..
— Верю, сын. Любая мать неизлечима в этом.
— Мама, а что, если я снова… снова подведу?
И Катя взорвалась:
— Тогда ухватись крепче за мою юбку! Пока смогу, пока ноги носят, поведу тебя по жизни. Что делать, когда родила ненормального! Что делать?!
— Все это время я молчал, мать расправлялась в одиночку.
Через два дня Сева уехал в Среднюю Азию: «В городе Навои живет приятель, говорит — у них легко устроиться мастером по электрооборудованию». Слабый человек, хочет сбежать сам от себя и верит, что это возможно.
А после Севы стала собираться Катя — в Сибирь, к женщине, обманутой нашим сыном, к внуку.
— Кому как не матери отвечать за сына, Георгий.
— Мы можем предложить ей только помощь, Катя. Для этого не нужно ехать так далеко.
— Я должна ее видеть.
И я проводил Катю в аэропорт, остался один в опустевшем доме. Однако ни от пустоты, ни от одиночества мне страдать не приходилось. Мой штаб заседал теперь у меня — составляли план будущих работ, и тут на передний план вновь выступила Ирина Сушко. Пространные рассуждения, случайные домыслы, произвольная пикировка, которыми мы так дружно угощали друг друга, сменились озабоченным пересмотром математического багажа: чем выразить такую-то зависимость, применимо ли конструктивное направление к общественной структуре, какими уравнениями может быть описан тот или иной процесс…