Покушение на Россию
Шрифт:
Тут надо сказать, что антинаучная позиция — вовсе не православная. Скорее, она проистекает из «религиозного невежества», часто простодушного. Как раз наше счастье в том, что Православие, заложившее основы нашей культуры, не было ни мрачным, ни темным. Оно никогда не вступало в бой с наукой, как это было у католиков, да и на первых порах у протестантов. Я сам малосведущ в вопросах религии, но «с другой стороны», от истории науки, знаю, что западные церкви, слишком занявшись земным политическим и общественным обустройством, поневоле втянулись в борьбу с наукой из-за ее чисто земного идеологического влияния. У нас как-то лучше умели разделять и примирять духовное и земное. Потому и не возникало у нас религиозных течений вроде алхимии, но и не было нужды Церкви запрещать чисто научные книги (того же Дарвина).
Возможно, потому и наука — совершенно необычный, особый способ познания мира — зародилась не у нас, а на Западе. Но это неважно. В этом смысле человечество едино, и считаться глупо — кто изобрел колесо, кто паровоз, а кто приручил лошадь. Великие достижения быстро осваивались разумным человеком, а наука — одно из таких достижений.
Другое дело, что западная наука, укореняясь в других самобытных цивилизациях, становилась частью их собственной культуры. Не теряя, конечно, при этом своего корня — научного метода, особенного научного взгляда на мир и на объект познания. Тут наши западники, которые преувеличивают интернациональный характер науки, ошибаются. Русская наука (как и японская или китайская) питается соками родной культуры, и в то же время питает культуру.
Так что сегодня наша наука уже является силой, «образующей народ». Лишившись ее, обув лапти и запалив лучину, мы бы перестали быть русскими (даже если предположить, что нас при этом кто-нибудь не сожрал). А с наукой мы останемся русскими даже в лаптях — если придется собирать по крохам на новые лаборатории и заводы.
В чем же влияние культуры на науку и почему наша наука была не «чужебесием», а порождением нашей родной земли — как Пушкин, какие бы там капельки крови у него ни находили?
Суть научного метода в том, что человек отделяет себя от мира. Он — субъект, исследователь, а мир — объект. И, как объект изучения, он лишен души и святости. Мир — холодное бесконечное пространство, в котором движутся песчинки-планеты. Недавно видный ученый Жак Моно писал, что человек «подобно цыгану, живет на краю чуждого ему мира. Мира, глухого к его музыке, безразличного к его чаяниям, равно как и к его страданиям или преступлениям».
Такое разделение давало ученому силу («свободу познания»). Но на Западе получилось так, что этот научный метод «победил культуру», и такое отношение к миру («вещам») из науки перешло в мировоззрение, в массовое сознание. Отсюда, кстати, выросло и новое представление о свободах, о собственности — многие стороны «рыночной экономики». Человек стал «господином вещей».
У нас так не случилось. Даже в языке владение вещью выражается в категории не собственности («иметь»), а совместного бытия: «у меня есть книга». Главное, что русские ученые, вполне используя инструменты научного метода (например, понятие пространства), не изменили мировоззрения и продолжали видеть мир как Космос — упорядоченную, полную очарования Вселенную, дом, в который вселен и за который отвечает человек. И земля — не песчинка, а колыбельная человечества.
Кажется, мелочь, но как она многозначительна. Было в мире две технически сходные программы — у США и СССР. Но в американской ни разу, даже в прессе, не найдешь слова космос. Только space — пространство. У нас же программа космическая. Даже космонавты там так не называются — астронавты. Вот — разница культур.
Столь же по-разному формулировала наука образ человека, подспудно воспринятый из культуры. Дарвин взял из культуры Англии времен «дикого капитализма» идею борьбы за существование — в мире людей! В этом была суть великой идеи Запада — конкуренции. Философ гражданского общества Гоббс сказал, что общество это «война всех против всех», но это — не наука, а чистая идеология. Это был выбор уникальной, нигде более в мире не встречавшейся культуры. Сам же Гоббс отмечал, что это — один из вариантов жизни общества, другой вариант — сотрудничество, но он выбрал конкуренцию. Он писал: «хотя блага этой жизни могут быть увеличены благодаря взаимной помощи, они достигаются гораздо успешнее подавляя других, чем объединяясь с ними». Дарвин перенес эту идею в животный мир и, как это часто бывает в науке, даже неверная идея помогает ставить вопросы и дает толчок открытиям. И Дарвин очень многое открыл в жизни животных.
Другое дело, что потом, как пишет видный историк дарвинизма, уже культура Англии и особенно Америки взяла у Дарвина из его эволюционной теории идею борьбы за существование и уже с авторитетом науки включила ее в идеологию «как особенно зверскую форму оправдания социального порядка — социал-дарвинизм — под лозунгом «выживание наиболее способных». В России дарвинизм был быстро освоен как научная теория, но социал-дарвинизм был отвергнут, культура его не приняла. Более того, и в науке у нас была развита особая линия дарвинизма — с упором не на борьбу за существование, а на взаимопомощь среди животных. Ее лучше всех выразил П.А.Кропоткин, который потом стал идеологом анархизма. Он писал: «Взаимопомощь, справедливость, мораль — таковы последовательные этапы, которые мы наблюдаем при изучении мира животных и человека. Они составляют органическую необходимость, которая содержит в самой себе свое оправдание и подтверждается всем тем, что мы видим в животном мире… Чувства взаимопомощи, справедливости и нравственности глубоко укоренены в человеке всей силой инстинктов. Первейший из этих инстинктов — инстинкт Взаимопомощи — является наиболее сильным».
Так что наука вовсе не подрывает культуру и мораль, а взаимодействует с ними, черпая в них идеи, а затем возвращая в обновленном и усиленном виде. Наука, родившись на Западе, объявила знание свободным от морали, от проблемы Добра и зла. Это, конечно, дало ученому силу. «Знание — сила!» (имелось в виду: сила — и больше ничего). Но затем эта идея уложилась в культуре Запада как идеологическая догма. Как выразился Ницше, «сострадание в человеке познания почти так же смешно, как нежные руки у циклопа». А у нас академик И.П.Павлов считал, что наукой движет сострадание к людям, что наука — инструмент Добра. И это не мешало ему быть великим ученым.
Когда человек в душе клянет науку как силу, разрушающую мораль и религию, он, сам того не зная, наносит удар по всей русской культуре. Пусть удар духовный, своим настроем. Но этот настрой очень полезен тем, кто тихо, без шума сегодня нашу науку уничтожает. Как много мы говорим о разрушении нашей промышленности, нашей армии, флота. Сердце болит, мы пытаемся собраться вместе, чтобы их защитить. О науке мы говорим дежурные фразы: ах, мало финансируют. Не мало финансируют, а именно устраняют с лица земли. А ведь возродить промышленность несравненно легче, чем науку. Это — вещь хрупкая и непонятная. Многие страны вкладывают огромные деньги, чтобы вырастить свою национальную науку — не получается. Почему-то ни за какие деньги ее не купишь. В России наука прижилась и расцвела замечательно. А может погибнуть. Будут потом турецкие строители отстраивать новые лаборатории, как храмы, будут давать звания новых академиков и нанимать лаборантов с хорошим окладом — а дух не вернется.
Некоторые наши патриоты в своем отрицании науки делают упор на том, что наука была советской — мол, порождение ненавистного строя, коммунисты нам ее навязали вместе с марксизмом. О советском строе в целом спорить не хочу, а что касается науки, то тут эти судари проявляют незнание и нелюбознательность. Советская наука была не просто продолжением русской науки, а ее расцветом. Трудно назвать что-либо советское, в чем русский дух раскрылся бы так полно, как в советской науке (пожалуй, еще в армии). Здесь созрели и дали плоды те семена, что были посеяны за двести лет до этого. Именно в наше время на всем фронте науки сложился и показал себя то, что называется русский научный стиль — тот необычный взгляд и подход, что с блеском проявился у Д.И.Менделеева, В.И.Вернадского, Н.И.Вавилова. В советское время он стал всеобщим, был воспринят массой рядовых ученых. Как жаль, что мы мало об этом знаем. Спросите студента: в чем суть русского стиля? Вряд ли ответит. Как же так? Как же наши ученые, имея в сотни раз меньше средств, чем их американские коллеги, своим трудом позволили обеспечить военный паритет с Западом? Боялись репрессий, и потому оригинальные находки из них сыпались, как из рога изобилия? Ведь как-то надо это себе объяснить. Поняв это, мы, кстати, многое поймем и в советском строе, и в нашей нынешней разрухе.