Поль Гоген
Шрифт:
Гоген снова обрел рай вокруг себя - и в своей душе. Вновь взявшись за кисти, он писал картины, композиция которых была ритмически организована устойчивыми вертикалями, - картины, от которых исходило чувство безмятежной гармонии и покоя, чувство счастья. 19 апреля Пахура родила сына, Эмиля. Гоген написал картину "Материнство" - поэму вечно возрождающейся жизни, неувядающей молодости мира, символом которой могли быть две таитянки с обнаженной грудью на другой картине ("Две таитянки" [190] ).
190
"Материнство" находится в Музее изобразительных искусств в Москве. "Две таитянки" в музее Метрополитен в Нью-Йорке. "Материнство", трактованное примерно так же, как на картине, находящейся в Москве, принадлежит одному американскому коллекционеру. Художник не датировал ее, и
Но Гогену приходилось вести будничную борьбу за существование. Он продавал ежегодно на сто пятьдесят - двести франков копры. Пытаясь изыскать еще какие-нибудь средства, чтобы прокормить себя и семью, он хотел развести на своем клочке земли огород. Для этого надо было вырыть колодец. Работы уже начались, но их пришлось прервать, так как не хватило денег. Эти вечные неудачи, боли, лишавшие Гогена сна, вечный страх перед долгами отражались на настроении художника. Он сердился, брюзжал. Когда Монфред сообщил ему, что жена Шуффа потребовала развода, он раздраженно высказался о браке: "Почему бы раз и навсегда не сказать правду, что это только вопрос денег, самая худшая проституция". Морису Дени, который предложил ему участвовать в групповой выставке, он сухо ответил отказом. Монфреда без околичностей спросил, не знает ли тот какого-нибудь анархиста, который мог бы взорвать динамитом директора Департамента изящных искусств Ружона: "Если знаете, не церемоньтесь, потому что, когда ему на смену придет, например, Жеффруа, мне станет лучше". Гоген становился все более обидчивым; на презрение жителей Папеэте, интерес которых к своей особе он, по-видимому, преувеличивал, отвечал вспышками гнева. Впрочем, отсутствие интереса тоже его оскорбляло. Кто снисходил до разговоров с ним? Какой-нибудь отверженный, вроде кладбищенского сторожа Леонора, бедняка, которому Гоген пытался объяснить, что такое хорошая живопись (довольно нелепая затея), и в присутствии которого иногда начинал вспоминать о своей супружеской жизни, рассказывать о Метте, об умершей дочери, о сыновьях, а потом внезапно умолкал, глядя в пространство...
Пережевывая свои обиды на поселенцев и чиновников Папеэте, он изображал себя жертвой их махинаций. Однажды он явился к прокурору Эдуару Шарлье, который в прошлом несколько раз оказывал ему поддержку, и рассказал странную историю. Как-то ночью Гоген якобы застал на своей территории туземца, который "подметал в рощице метелкой, которой подметают пол". Прокурор, решив, как видно, что история эта не вполне ясна, отказался сделать то, о чем просил Гоген, то есть обвинить туземца в нарушении неприкосновенности жилья и попытке воровства. Разгорелся спор. Гоген в ярости вернулся в Пунаауиа. Через несколько дней Гоген заявил, что тот же самый туземец перехватывает его письма по дороге из Папеэте [191] . Потом он принес жалобу на то, что его "два раза обсчитали, злоупотребив его доверием". В возбуждении, в каком он находился, он раздувал все эти дела, не стоившие выеденного яйца. Его права попирают. Его "достоинство" унижают. К нему придираются, его преследуют. "В округе всем известно, - негодовал он, - что меня можно обворовать, на меня можно напасть, и каждый день кто-нибудь использует эту безнаказанность; завтра власти меня изобьют, и мне же придется платить штраф".
191
Эта история несомненно послужила толчком для написания картины "Те тиаи на ое ите рата" ("Ты ждешь письма?"), где на обочине дороги стоит туземец.
Но Гоген не позволит этому "прокурорчику" и иже с ним глядеть на него свысока. Он заставит себя уважать. В Папеэте, начиная с марта, 12 числа каждого месяца, выходила маленькая сатирическая газета "Осы". Сам ли Гоген обратился в редакцию этого органа или редакция "Ос" предоставила художнику страницы своего издания, считая, что его гнев можно использовать в своих политических целях? Так или иначе, 12 апреля Гоген опубликовал в этом листке письмо прокурору Шарлье, где с полным пренебрежением к возможным последствиям, в самых резких, почти оскорбительных выражениях напал на чиновника. Изложив свое дело, Гоген прямо заявил:
"У Вас нет власти сударь, а только обязанности... Я попросил бы Вас сообщить мне, чем вызвано Ваше поведение по отношению ко мне - может быть, неудержимым желанием наступить мне на ногу (а ноги у меня больные), иными словами, посмеяться надо мной. Тогда я буду иметь честь послать Вам своих секундантов. А может быть, и это более вероятно, Вы признаетесь, что Вам просто не по плечу заседать в суде, и даже подтирать в нем полы, что Вы всегда ведете себя тщеславно и глупо, чтобы хоть на минуту почувствовать себя важной шишкой, уверенный в том, что Ваши покровители выручат Вас, если по своей бестактности Вы сядете в лужу. Тогда я буду просить правительство, чтобы Вас отправили обратно во Францию, где Вы смогли бы заново изучить азы своего ремесла".
Последняя бесплодная угроза была особенно смешна. Разве Гоген пользовался хоть каким-нибудь влиянием? Но этот выпад - характерная реакция гордыни, которая в ответ на оскорбления всегда еще выше поднимает разгневанную голову.
Гоген был страшно горд своим памфлетом. Он поспешил сообщить о нем Монфреду. "Если этот невежа не станет со мной драться, - писал он о Шарлье, - то, наверное, притянет меня к суду, и я отделаюсь несколькими днями тюрьмы, что меня ни мало не трогает, но вот штраф нанес бы мне жестокий удар". Художник сам себя взвинчивал. Воображение уже рисовало ему жандармов, которые приходят за ним, зал суда, перед которым ему придется предстать. Вот он встает, чтобы ответить на обвинения, доказать свою правоту: "Господа судьи, господа присяжные..." Гоген лихорадочно строчил оправдательную речь, которую собирался прочитать в суде - она заняла семь листов бумаги для прошений. "Осудив меня, господа, вам, может быть, удастся убедить честного человека в одном - что ему не следует обращаться к прокурору, и в особенности пускаться с ним в объяснения..."
Шарлье со своей стороны, вероятно, считал, что бесполезно "пускаться в объяснения" с несчастным художником из Пунаауиа. Хотя он рвал и метал против Гогена, называл его "неблагодарным" и "чудовищем" (в гневе он уничтожил принадлежавшие ему три картины Гогена), он из благоразумия, а может, и из осторожности предпочел отмолчаться. В результате - никакой дуэли, никаких преследований. "Как прогнило все в наших колониях!" негодовал Гоген в письме, которое месяц спустя, в июле, отправил Монфреду. Молчание прокурора не только не успокоило, но еще больше подстрекнуло его: "Теперь меня если не уважают, то, по крайней мере, боятся".
Художник всегда хватался за любую возможность напечатать свою прозу. Он охотно писал, любил вспоминать, что его бабкой была "занятная бабенка" Флора Тристан. Пригретый редакцией "Ос", он с удовольствием рассыпал на ее страницах всевозможные разоблачения, сводя мелкие личные счеты, что, по сути, соответствовало политике этой газеты: душой ее был бывший матрос, который стал коммерсантом в Папеэте, - вольнодумец, примкнувший к католической партии. На полинезийских островах политическая борьба всегда принимала обличье религиозных распрей. Со времени появления первых пасторов и миссионеров, протестанты и католики в борьбе за влияние на местное население поливали друг друга грязью. Гоген этого не понимал. Для него главным было найти трибуну, с которой он мог бы поносить и тех и других, полностью войти в роль полемиста, которая позволяла ему излить свои обиды, льстила ему и укрепляла его гордость. В "Осах" от 12 июля он опубликовал сразу две статьи. В одной он нападал на журналиста - адвоката Бро, в другой, резко критикуя администрацию (он именовал ее "врагом колонизации"), бранил членов департаментного совета Таити, некоторых указывая поименно - в том числе уже упомянутого Бро и мэтра Гупиля, у которого, как и у прокурора Шарлье, он когда-то бывал.
Прибегая к сарказмам, иронии и остротам сомнительного свойства, не жалея звонких эпитетов и восклицательных знаков, Гоген с удовольствием погружался в эту трясину. Ему и прежде нравилось разыгрывать писателя, философа. А теперь он не без самодовольства обнаружил в себе талант памфлетиста. "Я и не подозревал, что у меня такое воображение". Вскоре страницы "Ос" уже перестали его удовлетворять. В августе он основал свой собственный орган - "серьезную газету" "Улыбка", первый номер которой вышел 21 августа.
Название "газета" слишком громко для этих четырех тетрадочных страниц, которые Гоген размножал на модном тогда лимеографе Эдисона тиражом меньше тридцати экземпляров. Написанную от руки и иллюстрированную рисунками "газету" украшал эпиграф: "Серьезные люди, улыбнитесь, название призывает вас к этому".
Из номера в номер, из месяца в месяц Гоген продолжал свою стрельбу по мишеням, которую он параллельно вел и в "Осах". Он направлял свои стрелы то в Шарлье и Гупиля, то в губернатора Галле - "административное пугало", "жестокого деспота", который "несет по улицам свое дородное тело и глупое лицо, направляясь в храм, как подобает доброму протестанту, знающему себе цену", то в торговца ромом, президента торговой палаты Дролле, то в миссионеров. Он задавал щекотливые вопросы: "Почему подряды на строительные работы в Хитиа и Моту-Ута были не проданы с торгов, а отданы тайному советнику г. Поруа и члену департаментского совета г. Темарии?", и все с тем же фанфаронством продолжал угрожать, что будет жаловаться министрам и дойдет до президента Республики. Некоторые рисунки, а потом и гравюры на дереве, которыми он с ноября стал украшать "Улыбку", были карикатурами на его жертвы. Многие его статьи были подписаны псевдонимом "Тит-Ойль" словом, имевшим на маорийском языке непристойный смысл. Поджигательская "Улыбка", которая из "серьезной газеты" стала "газетой злой", как он писал Монфреду в декабре, "производила фурор", - однако, по собственному признанию Гогена, читателей у него было всего двадцать один.