Полдень, XXI век (декабрь 2012)
Шрифт:
– Вы точно слышали слова проклятий? – засомневался я.
– Какие сомнения! Это был адский вой, свист чертей и хохот дьявола!
Ну да. Норман, скорее всего, объяснял Дженнифер, что ей нужно сделать, чтобы освободиться и последовать за ним в его мир, частью которого сестра уже все равно являлась.
– А потом, потом?
– Ничего, сэр, – обескураженно сказал старик. – Призрак, должно быть, услышал, как кричит петух в нашем курятнике, вот и провалился с жутким воем. Прямо в ад. Никогда в жизни я…
– А Дженнифер? Что Дженнифер?
– Ничего не могу сказать, сэр, о вашей сестре, –
– Вы рассказали об этом шерифу? – спросил я, с трепетом ожидая ответа, от которого так много зависело.
– Ну что вы, сэр, – смутился старик-санитар. – Я ж не враг себе, чтобы такое рассказывать Бернарду. Сказал, что не видел, куда Дженнифер подевалась, и это чистая правда, сэр, чистая правда!
Я дал ему доллар и попросил держать язык за зубами. Так он, похоже, и сделал – скорее не из-за моих денег, а исключительно чтобы не прослыть таким же сумасшедшим, как обитатели «Корней».
Вечером, никого, конечно, не обнаружив, мужчины разошлись по домам. Шериф с Шеффилдом и моим отцом долго сидели в кабинете доктора, и я не знаю, к какому они пришли заключению. Огласка была Шеффилду невыгодна, отцу – тем более. Матушке, вернувшись, отец сказал лишь, что Дженнифер лучше там, где она сейчас, и нужно за нее молиться. Со мной отец разговаривать не стал, и у меня не было желания вступать с ним в разговор. Ни тогда, ни потом – вплоть до его смерти.
Ночью я выбрался из своей комнаты через окно и отправился в Угловой Дом, где долго бродил по комнатам и залам, выкрикивая имена Дженнифер и Нормана, но никого не увидел, разве что однажды показалось мне, будто нечто белесое и полупрозрачное мелькнуло в углу и пропало, но это, скорее всего, был плод моего воображения.
Я пришел в Угловой Дом и на следующую ночь, и еще несколько раз, а потом перестал, поняв, что это бесполезно.
К мистеру Митчеллу, нашему соседу, работавшему в нью-йоркской газете «Сан», я отправился на следующий день после похорон отца.
Митчеллы переехали в Глен Ридж из Нью-Йорка через несколько месяцев после исчезновения Дженнифер. Я помню точную дату и то, как перевозили вещи, и то, как мистер Митчелл знакомился с соседями, избрав для этого странный способ: он гулял по улице с сыном, показывал мальчику на тот или иной дом и громко говорил: «А здесь, Гарри, живет мистер Такой-то, замечательный человек, с которым мы еще не знакомы, но это легко исправить, верно?» После чего мистер Такой-то выходил на крыльцо и приглашал мистера Митчелла с его отпрыском войти и пропустить по рюмочке. До нашего дома Митчелл дойти не успел – отец сам к нему явился, предлагая сделку по покупке партии чая, от которой сосед отказался; чаю он предпочитал кофе, а кофе покупал не оптом, а по баночке, всякий раз выбирая новый сорт, ибо «все в жизни хочется попробовать, вы согласны?»
Я слышал, что Митчелл работал в самой уважаемой нью-йоркской газете, но, говоря по чести, не читал ни одной его статьи. Я не любил газет, особенно после исчезновения Дженнифер, о чем городская газетка написала такое, что мне и пересказывать не хочется. Отец тогда поклялся расправиться с Доном Бакстером, редактором, самолично написавшим ахинею, которой зачитывались жители Глен Риджа и показывали пальцем на наш дом, на отца, на меня. Показывали бы и на мать, если бы она выходила на улицу. Отец действительно как-то появился в редакции – если комнатку в подвале здания мэрии можно было так назвать, – но не думаю, что применил против Бакстера физическую силу. Не знаю, что там произошло, но час спустя оба вышли на улицу, обнявшись, и, похоже, успели выпить за знакомство. Больше отец ни разу не упомянул нашу городскую газету и ее редактора.
Я предпочел пойти с рассказом к Митчеллу, слывшему серьезным и авторитетным журналистом, нежели к Бакстеру, который из любой истории сделал бы глупый рассказ, от которого у порядочного человека свело бы скулы.
Мистер Митчелл был невысокого роста, на полголовы ниже меня, остроносый, со спутанной, будто нечесаной шевелюрой и бородкой клинышком, смотрел проницательным, но странным взглядом, порой вызывавшим оторопь у людей, не знавших, что правый глаз мистер Митчелл потерял несколько лет назад при обстоятельствах, о которых он предпочитал не распространяться (рассказывали о стычке с бандитами, но, по-моему, это было явное преувеличение), и ему вставили взамен стеклянный протез.
Хозяин пригласил меня в гостиную, угостил сигарой (которую я сумел выкурить едва ли до половины), мы поговорили о погоде, соседях, Глен Ридже, где становилось все больше жителей, для привлечения которых мистер Митчелл приложил немалые усилия, будучи членом городского совета. Наконец, когда миссис Митчелл принесла поднос с кофе и прекрасные, ею только что испеченные, плюшки, я перевел разговор на интересовавшую меня тему и выложил историю появления Нормана, стараясь, впрочем, избегать мелких деталей, чтобы не утомлять хозяина.
Мистер Митчелл ни разу меня не прервал, кивал головой, прищуривал правый, искусственный глаз, не записывал, чему я был рад – вряд ли я смог бы рассказывать, если бы хозяин сидел, уткнувшись в лист бумаги, то и дело тыча пером в чернильницу.
Когда я закончил, то думал, что мистер Митчелл станет задавать вопросы о том, как выглядел призрак, как он себя вел, и о Дженнифер я ожидал немало вопросов, но хозяин удивил меня, сказав:
– Дорогой Джон… Вы позволите называть вас по имени?.. Я слышал, Джон, что у вас прекрасная память, вы никогда ничего не забываете. Не могли бы вы повторить в точности, что говорил этот… гм… призрак? Не о чувствах к вашей сестре, а о том, откуда он прибыл, и о том, что вы в своем рассказе назвали скучной и неинтересной ерундой, которой этот… гм… Норман пытался замаскировать свои истинные намерения.
Что ж, проблемы в этом не было, я повторил слово в слово и про множество прошлых миров, куда попадает путешественник во времени, и про то, как он разделяется на множество частей, и про темное вещество, соединяющее прошлое с настоящим и будущим. Тогда-то мистер Митчелл взялся за перо и записал за мной каждое слово, восклицая при этом: «Удивительно!», «Просто удивительно!» и «Это самое удивительное, что я слышал в своей жизни!».
Закончив записывать, он разложил перед собой листы и сказал, пребывая в задумчивости: