Полдень, XXI век (июль 2012)
Шрифт:
– Такой пожилой господин с бородавкой? – спросил я. – У него еще жена молодая, на учительницу похожа? Я видел их позавчера в «Perle». Этот хрыч… э… господин ее лет на сорок старше.
– На учительницу? – удивился отец. – В «Perle», говоришь, видел? Вот он глаз-то на нее и положил. Сын, это не наше дело, кто кого насколько старше. Патрик Клод – очень уважаемый человек.
Ну, пусть так, подумал я. Пожалуй, фрау Клод легко понять – когда муж, хоть и уважаемый, но старый, а бразилец – ее ровесник и внешне очень даже ничего, насколько я мог судить. Вот только не
– Пап, но ведь Фабио всю ночь был в ресторане, когда же он мог… э… эту фрау Клод? Мы сами там ужинали с мамой. Там еще праздник устроили бразильский. Свадьба сестры, ты помнишь? Он же все время был на виду, Фабио.
Отец макнул палец в соус, облизнул и вытер кухонным полотенцем.
– Все, сын, когда вода закипит, бросишь спагетти. Соус готов. Да мало ли как. Откуда я-то знаю?
– Его оговорили, папа! – закричал я в отчаянии и, видя, что отец собирается уходить, ухватил его за фартук. Тесемки развязались, и фартук остался у меня в руках. – Погоди! Мне надо тебе кое-что сказать. Это важно! Я знаю, что происходит в Оберхаузене. Ты только выслушай! Мы с ребятами, с Морицем, то есть и с Хоффманами позавчера играли…
– Седрик, потом, – отмахнулся отец. – Потом послушаю про твои игры. Да и вообще, ерунда у тебя, сын, на уме. О серьезных вещах надо думать.
Глава 5-я
– Конечно, пытался, – сказал я, – несколько раз. И с матерью, и с отцом. Не слушают они меня. А с кем еще я мог поговорить?
– С Фабио, например, – предложил Марк.
Со стороны дороги тянуло дымом и пылью. Оберхаузен изнемогал от жары. Сквозь прорехи в небе пробивались жесткие лучи ультрафиолета, обесцвечивая все вокруг, и мне казалось, что наш сарай – единственное место в мире, где еще стрекочут кузнечики и сено пахнет сеном, а не асфальтом и не жженой резиной.
– Нет, не годится, – покачал я головой. – Поговорить-то с ним можно, а толку? Он теперь… как это?
– Аутсайдер, – подсказал Марк.
– Ауслендер [8] , – вставила Лина.
– Персона нон грата, – вспомнил я.
– Ух, какие ты слова знаешь, Седрик, – восхитился Мориц.
– Ладно, не издевайся. Твои-то что?
– А что мои? То же самое, – Мориц уставился поверх моего плеча на дорогу, словно сторожевой пес, который вроде бы дремлет, или ест, или занимается еще какими-то своими песьими делами, но при этом все время ждет от окружающего мира подвоха. – «Потом», «погоди, не сейчас, времени нет», «да что за глупости, Мориц».
8
Auslaender – иностранец, часто имеет презрительный оттенок.
Он перекатился на бок и порылся в кармане. К моему удивлению извлек оттуда не фонарик, а коробок спичек и принялся поджигать сухую соломку на полу. Наблюдал, как занималось маленькое пламя, как ползло вверх по травинке, и, не давая ему набрать силу, накрывал горстью. Соломинка чернела, а пламя без кислорода гасло, вытягиваясь тонкой струйкой дыма. Такая вот извечная игра человека с огнем – кто кого. Раз за разом человек выходил победителем, но только потому, что огонек был слабым.
– Взрослые, – протянул Марк, – все время куда-то бегут и суетятся. И не замечают, как мир гибнет.
– Ага, – согласилась Лина. – Мориц, ты хочешь устроить пожар? Или обжечь пальцы? Я тоже думала поговорить вчера с мамой. Но ей сейчас не до того. Так мне и сказала.
– И то, и другое, – буркнул Мориц. – Понятно, что не до того. У нее отец умер. И много кто еще умрет, просто так, ни за что, если мы сейчас не устроим такой пожар, что вздрогнет весь Оберхаузен. Если нас не хотят слушать – то мы должны заставить их слушать, правильно?
Близнецы Хоффман почти синхронно закивали, а я вдруг засомневался.
– То есть ты считаешь, что сама по себе история достаточно убедительная, чтобы ее приняли за чистую монету? Потому что выслушать – мало. Надо еще поверить.
– А как расскажем, – передернул плечами Мориц. – Выхода-то у нас все равно другого нет.
– Убедительная, – ответил Марк веско, так, как будто говорил за всех.
Рассказать так, чтобы тебя выслушали и поверили, – что может быть проще? И что может быть труднее? Особенно, если ты – подросток, которого все считают фантазером с ветром в голове и потому не принимают всерьез. Мы долго решали, как быть, – до самого полудня, пока разыгравшийся в животах голод не выгнал нас из сарая, охрипших от спора, и не погнал вниз по дороге в сторону поселка.
– Вот, теперь я понимаю Кукольника, – произнес Мориц. Он шагал, сунув руки в карманы и невесело щурясь на краснопегие крыши домов. Я знал, что он видит – Оберхаузен в щупальцах огромного черного спрута, – но сам не хотел на это смотреть. – Теперь я знаю, зачем он показывал свои спектакли. Его никто не желал слушать, а он должен был сказать людям что-то очень важное… А что, народ, это идея. – Мориц даже остановился и ладонью хлопнул себя по лбу. – Лина, ты сошьешь нам кукол?
– Мальчики, я не умею…
– Может быть, ты, Седрик?
Я энергично затряс головой.
– Марк?
– Не уверен, что сумею вдеть нитку в иголку, – честно ответил тот.
Он не притворялся. После той злополучной болезни пальцы у него сделались толстыми, будто кровяные колбаски, и неловкими – я несколько раз видел, как Марк напрягался, пытаясь взять в горстку какой-нибудь мелкий предмет со стола, и вены у него на шее вздувались синими жгутами. Куда ему шить.
– Эх, вы, – сказал Мориц. – Ну, тогда придется… Седрик, как поживает сценарий для школьного спектакля?
Я сглотнул. Вопрос упал, точно камень в воду, всколыхнув знакомое ощущение дежавю. На протяжении одного-единственного мига я знал и то, что предложит Мориц, и то, что отвечу я, и все, что случится потом.
– Никак.
– Вот и принимайся за дело. Напиши все, как есть: про Мерзость, про Пчелку, про Фабио… про Миллеров, – он искоса глянул на близнецов, – и про Герхарда Хоффмана. Все-все.