Поле Куликово

Будаков В.

К государю сходились ратники, посланные собирать раненых, от Смолки приближался конный отряд Никиты Чекана, которому Вельяминов поручил разыскать государя.

— Ты еще слаб, Василий, — сказал князь. — Вижу, те крепче мово досталось. Отправляйся в лечебницу, а Орлика отдай пока мне. Скоро верну, только поправляйся. Где мой доспех?

Ратники бросились помогать государю облачаться в помятый панцирь, потом посадили на Васькиного коня. Он сам тронулся навстречу дружинникам, чтобы в их сопровождении явиться перед полками, которые сейчас в боевом порядке стояли на Красном Холме, кроме засадного, ушедшего в погоню за Ордой. Тупику помогли сесть на телегу — их прислали из лагеря множество, чтобы вывозить раненых. Голова гудела, в спине росла жгучая боль, — видно, на него наступила лошадь.

Через минуту тряска стала невыносимой, он велел вознице остановиться, слез сам, медленно побрел к лагерю, время от времени присаживаясь отдохнуть на убитых лошадей. Он шел той страшной дорогой, где тумены Орды смяли крыло большого полка, полоса мертвых тел расширялась и казалась нескончаемой. Раненых успели подобрать, если кто уцелел здесь под тысячами бешеных копыт, но отделить своих убитых от чужих еще не успели, русские воины часто лежали в обнимку с ордынскими, и остывшая кровь врагов перемешалась в одних лужах и ручейках. Хотел было омыть лицо в знакомом бочажке, где утром, после встречи с Таршилой, поил коня, и оторопел: вода была мутно-красной — кровь сочилась из земли Куликова поля. «Вот он какой, „медовый сбор“, получился, ребята! Где вы все теперь?» Увидел двух ратников невдалеке, знакомое почудилось в одном из них, и Васька повернул. Они стояли, опустив обнаженные головы, перед убитыми, сложенными рядком на небольшом возвышении, и не повернули голов. Один, молодой, плечистый и рыжеволосый, держал в поводу вороного татарского коня под узорчатым кованым седлом, другой, постарше, с проплешиной в шевелюре, с повязкой на лбу, скорбно опирался на большую рогатину. Наконец старший оборотился, и Тупик узнал мужика из звонцовского отряда, да и парня тоже припомнил.

— Вот оно как вышло, боярин светлый, — мужик охнул от боли. — Два десятка было нас, а стало двое. Какие люди были, матерь божья! Гридя… Таршила… Ивашка — слово-золото… Сенька — голова удалая… Васюк — соколий глаз… Филька-плотник…

Голос его сорвался, он умолк, утерся рукавом, посмотрел в лицо Тупика.

— Што я, староста, скажу их матерям, женам, сиротам их? Што?.. И боярин наш тож… На кого нас покинул?..

— Они не задарма сложили головы, дядя Фрол, — негромко сказал парень. — Главная сила ордынская на нас навалилась, — пояснил Тупику. — И как мы-то с Фролом живы остались, ума не приложу. Смело нас туда вон, там телеги от лечебницы стояли. За ними отбились… Юрка там нашего, раненного, всего растоптали, и Николка гдей-то сгинул…

Тупик тревожно насторожился, Алешка поймал его вопрошающий взгляд, сказал:

— Видел Дарью, жива она, там, в лагере, теперь у них самая работа.

Васька глубоко-глубоко вздохнул, как бы отодвигая боль от себя, подошел к боярину Илье, опустился на колени, поцеловал холодный лоб. Рядом лежал Таршила, и его поцеловал Васька, смежил открытые глаза старика. Встал.

— Как звать тебя, молодец?

— Алешкой. А прозвище — Варяг.

— Подходящее прозвище. Видел я тебя в битве. Пойдешь в мою сотню?

Алешка вздрогнул, мучительная борьба с собой отразилась на лице.

— Батю мово убило, — сказал тихо. — Дома трое меньших, матери не совладать с имя.

— Да и мне одному, што ль, в село вертаться? — горько спросил Фрол.

— Пошто одному? — прозвучал глухой бас подошедшего, ратника. Это был монах-богатырь, а с ним еще трое уцелевших братьев.

— Живы, батюшка!

— Четверо из всей дюжины да двое тяжко уязвленных. Ах ты горе горькое! Вот она, победа, — дорого ты нам стала.

Он молча постоял над убитыми, потом поднял глаза на Фрола.

— Так я говорю, пошто одному тебе вертаться, Фрол? Возьми нас в свои Звонцы — больно полюбились по рассказам вашим. Не время теперь нам в скитах да монастырях сидеть. А на харчах монастырских мы не избалованы, дело ратайное нам знакомо. Посадишь на землю, а там сами найдем себе хозяюшек осиротелых с детишками. Кто-то же должен растить их.

— Да как же, батюшка, вы ж монахи! — Фрол боялся поверить своим ушам: четыре таких мужика в столь злую пору для села — великое счастье.

— Э, староста! Были монахи, отцы святые, а ныне в крови по шею. Игумену весть подадим, снимет сан.

— Да ведь я-то не хозяин,

а боярин наш — вон он, сердешный. И наследников у него нет никого…

— Бери их, отец, — сказал Тупик. — Вотчина теперь государю отходит, он это дело уладит скоро. Хочешь, сам ему скажу?

Фрол кинулся Ваське в ноги:

— Боярин светлый, век буду за тя богу молиться.

— Встань, отец. Звонцы мне теперь не чужие, это поле нас породнило навек. Может, скоро снова увидимся. Ты там сирот не давай в обиду, я тож о них позабочусь. Алешку заберу у вас. Ты, парень, за своих не бойсь. Государь умеет жаловать добрых воев. Конем и справой, вижу, ты обзавелся, деньги кормные станешь посылать матери — вот ей и помощь.

— Коли так, я готов, боярин.

Васька не сказал всего, о чем думал, но Фрол, видно, догадался, поймал и поцеловал край рваного плаща, который накинули на Васькины плечи ратники, вытащившие его из завала смерти.

Солнце уже коснулось вершины леса над Непрядвой, на поле прибывало людей и повозок — спешили подобрать раненых до темноты. Вороний грай в небе нарастал, черные тучи птиц кружили над полем, злобно крича на живых людей, мешающих им начать пиршество. Повсюду зажигались костры, готовились факела — раненых будут искать и ночью. Полем на приземистом коне медленно приближался всадник с перевязанной головой, одна рука его была прибинтована к груди. Сзади на поводу тянулись две заводные ордынские лошади. Всадник той дело останавливался, всматриваясь в одежду и лица убитых, и снова трогал коня, двигаясь широким зигзагом.

— Алешка, — тихо сказал Тупик, внезапно узнав всадника. — Слышь, Алешка, езжай к нему. Скажи — я здесь…

Тупик устало сел на землю, бессильно и виновато улыбнулся своей радости посреди тысяч смертей.

— Это кто? — спросил Алешка, садясь на лошадь.

— Один рыжий, как и ты. Самый лучший рыжий на свете.

…Розовая заря сулила новый солнечный день, темнело медленно, и не затухал голодный грай ворон, к которому присоединились голоса зверей, раздразненных запахом крови. Злобясь на людей, всюду бродивших по полю, волки уходили по следам погони, где на протяжении многих верст степь усеяли тела ордынских всадников. Здесь живых людей не было, лишь полудикие собаки лизали кровь вчерашних хозяев. За собаками волки не гонялись, пищи хватало всем…

На заре по Куликову полю в сторону Красного Холма медленно ехали трое воинов. И не было у них слов на этом печальном и страшном пути, по которому днем отступал передовой полк. На невысоком взгорке, светлея непокрытой головой, сидел ратник, ссутулив широкие плечи. Рядом топтался стреноженный ордынский конь, принюхиваясь к окровавленной траве и пугливо всхрапывая. Ратник ничего не замечал и не слышал. Васька дважды окликнул его, тогда лишь он медленно поднял голову, глянул и вновь потупился. Подъехали ближе. Перед парнем на примятой траве лежали трое. В середине, скрестив на груди руки, с ясным строгим лицом, словно уснул ненадолго, седоватый поп в праздничной ризе, обрызганной кровью. Где-то Тупик видел его, но не хватало ясности в тяжелой голове, чтобы припомнить. По бокам от него лежали двое рослых воинов в черных панцирях, до изумления похожие друг на друга и чуточку — на попа. У одного была пробита грудь, вероятно, копьем, на другом ран не виделось.

— Кто это? — спросил Тупик.

Не поднимая головы, парень глухо ответил:

— Отец и братья.

Будто молния высветила в памяти сходящиеся рати пеших, пронзительный крик: «Отец Герасим!» — и двое воинов в черных панцирях и пернатых шлемах, бросая щиты и копья, бегут от фрягов к русскому священнику, идущему впереди войска.

Многое хотелось расспросить Тупику, но видел он, что молодому ратнику сейчас не до разговоров. Спросил лишь:

— Ты сам-то не ранен?

Тот отрицательно помотал головой. Тупик тронул коня, низко опустив тяжкую от чугунной боли голову. Кто расскажет обо всем, что случилось в этот день на Куликовом поле, кто передаст всю нашу боль и горькую гордость, кто запомнит поименно всех убитых? Не родился еще такой сказитель и певец, а родился, так сердце его разорвется, если вместит все. Копыто, как часто бывало, угадал мысли начальника или подумал о том же.