Поле Куликово

Будаков В.

Тупик удивился княжьей мысли, чуток растерялся. Да вовремя вспомнил одну «малость».

— Того не может быть, государь.

— Ну-ка?

— Есть у меня в десятке воин Копыто — ты знаешь его. Глаза у него беркутиные: до самого окоема видит все, что в степи деется. Так он этого сотника узнал.

— Встречались?

— Нет, государь. Мамай перед тем приезжал в тумен, за которым следили мы. Так этот сотник стражей его командовал. Чтоб такой в разбойники пошел!..

Димитрий положил большую руку на Васькино плечо, впервые улыбнулся:

— Славные у тебя воины, Василий. Да и ты у меня красавец.

Тупик совершенно растерялся, когда великий князь поклонился ему в пояс. А тот, построжав, продолжал:

— Женам побитых воев скажи: пока Москва стоит и князь ее жив, они нужды знать не будут. Живые обязаны павшим за русскую землю так же, как родителям своим. И для живых наша помощь сиротам и вдовам воинов не бремя, но утешение и надежда.

Димитрий Иванович отпустил сотского, Тупика

задержал.

— Скажи теперь, Василий, что рязанцы толкуют.

— Разное, государь. Иные надеются — Мамай их не тронет, будто бы о том договор у него с князем Ольгой. Среди этих есть такие, которые Москву да тебя бранят — зачем-де войну с Ордой затеваете, только новый разор учините русской земле.

— Да-а, притерлись иные шеи к ярму. Готовы молча носить его еще двести лет. А того не осилят рабским умишком, что за двести лет срастется шея с ярмом, не оторвешь иначе, как с головой.

— Но таких мало, государь. Народ рязанский Орде не верит, ненависти там к ней поболее, чем у наших. Если кликнешь Русь на битву, из Рязанской земли многие к тебе придут даже против воли ихнего князя.

— О князе ты, Васька, суди поменьше, особенно при чужих. В княжеских делах князья и разберутся.

— Прости, государь, однако народу рта не заткнешь. Я передал тебе, что сам слышал.

— За то спасибо. Я на тебя не во гневе, но слово мое помни. Одно дело — бабы на торжище болтают, другое — десятский княжеского полка. У Ольга есть свои уши в Москве. Нам не ссориться нынче надо, но держать Ольга заслоном от Орды на левой руке. Пойдет он с нами аль не пойдет — его княжеское дело. Лишь бы стоял со своей Рязанью. Тут не мелкая усобица назревает, Ольгу ли того не понять? Кабы его свой народ честил — то нам выгодно. А начнет его Москва поливать грязью — обозлится да еще побежит в Орду, к Мамаю, отмываться. Государи тож не ангелы.

Снова охватывал Тупика душевный трепет перед Димитрием, который за минуту до того казался обыкновенным человеком. Ну, кто еще может смотреть так далеко, думать за друзей и недругов, в открытом сопернике угадывать возможного союзника, искать к нему ключи, не поддаваясь ослеплению гнева?! Разве на такое способен удельный князь?

— …Что рязанское село спас — еще одно спасибо тебе, Василий. Слух быстро пройдет, а нам это полезно. И к Ольгу за побитых у Мамая нет спроса. С нас же пусть спрашивает.

Отпуская Тупика, Димитрий велел утром повторить рассказ князьям Бренку, Боброку, Серпуховскому, а затем присутствовать при допросе пленного. Поэтому, направляясь в княжескую трапезную, где для разведчиков был накрыт обильный стол, Васька решил совсем не прикладываться к шипучему меду из государского погреба, чтоб не вводить себя в искушение. Лучше завтра, после баньки…

Тупик не знал, что Димитрий Иванович до утра не сомкнет глаз. Вести разведчиков стали той каплей, которая до краев наполнила чашу его решимости — дать Орде открытый бой. Таиться уже не было смысла и терять ни единого часа нельзя. Надо поднимать не только дружины князей, но и весь народ. Димитрий Иванович в тысячный раз задавал себе тяжкий вопрос: достаточно ли созрели силы Москвы для отпора сильнейшему врагу? Имеет ли он право звать Русь к мечу именно теперь? Ответственность за вековую работу предшественников, за жизни сотен тысяч людей, за огромную землю заставляла его содрогаться. Он почти не спал теперь. Советовался с воеводами, смотрел княжеские дружины и думал, думал. Ласковой змейкой вползала в голову мыслишка: «Зачем тебе поднимать эту гору? Зачем рисковать тем, что у тебя имеется? Беги к Мамаю с изъявлением полного покорства, откупись великой данью — и жизнь пойдет, как прежде». Димитрий, правда, не был уверен, что Мамай пощадит его, но собственной смерти он не боялся. Сколько русских князей ходили до него в Орду по первому требованию, отдавали себя ханам добровольно! Одних ордынские владыки миловали, одаривали за послушание, других зверски казнили. Многих церковь после объявляла святыми мучениками, и ханы тому не перечили. Каждый новый владыка, который садится в Орде со своей кликой, старается опорочить предшественников, свалить на них беды, переживаемые Ордой, ему выгодно и ранее казненных, кто бы они ни были, называть невинно пострадавшими. Поэтому Русь хорошо знала о расправах. И все-таки князья шли в Орду ради подданных. Что значит жизнь одного человека, даже государя, в сравнении с жизнью целого княжества! Возможно, и Димитрий пошел бы к Мамаю, будь он уверен, что эта его жертва отведет беду и удастся смягчить ордынские требования. Но все говорило о другом: Мамаю нужен лишь предлог. Не оттого ли условия его так жестоки и позорны для Руси?

У Москвы и подвластных ей князей войско доброе, однако против Орды княжеского войска мало. Орда многочисленней всей Руси. Это хищное кочевое государство, где каждый мужчина с детства носит оружие и, вырастая, становится воином. Сколько всадников у Орды — столько войска. Страшно иметь с нею дело. Только силу всего народа можно противопоставить Мамаю. Димитрий чувствовал эту силу — на то он государь, старший на Руси князь. Но отзовется ли на зов Москвы народ, уставший от ига, разоряемый данями и поборами, разделенный границами уделов и великих княжеств? Несмотря на десятилетия борьбы московских князей

и церкви за собирание Руси, границы эти все же существуют, каждый удел, не говоря уж о великих княжествах и Новгородской боярской республике, все еще похож на отдельное государство, каждый служилый князь и боярин все еще владеет узаконенным правом перейти на службу к другому государю. И открыто посягать на это право все еще опасно. Только страх перед Ордой удерживает под властью Москвы многих удельников. И, конечно, авторитет церкви, которая свою силу ищет в народе. Вся Русь помнит — а князья особенно! — как от имени Москвы явился однажды в Нижний Новгород троицкий игумен Сергий и затворил в городе церкви. Все до единой! Потому что нижегородский князь Борис, выкупив у хана ярлык на великое княжение Владимирское, объявил себя старшим русским, князем, отказался слушаться Москву. Народ забушевал — его из-за крамольного государя отлучили от церкви, почитай, от самой Руси отлучили! И перед грозой народного гнева Борис бросил свою дружину, кинулся на поклон к Димитрию, тогда еще отроку. И юный Димитрий понял: народ — не пустое слово. С той поры само слово «народ» олицетворяло для него не совсем понятную, бесконечно огромную силу, которая берегла его, как пчелы берегут матку. Без матки улей погибнет, но что матка без улья! Народным настроением, народным мнением Димитрий дорожил всегда. И, взрослея, спрашивал себя: почему церковь в последнее время завоевала в народе такое влияние? Только ли обещаниями райской жизни на том свете? Никто больше церкви не говорит о русской истории, русских обычаях и обрядах — даже старинные языческие праздники она превращает в праздники святых. Митрополит прямо учит: «В обычаях отцов наше величие и наша сила». А чем силен знаменитый игумен Троицкого монастыря Сергий? Только ли жаркими молитвами? Молитвы у него такие же, как у всех святых отцов. Но ни у кого нет такой фанатичной преданности общерусской идее, такого упорства и последовательности в борьбе за эту идею. И, конечно, ума. А его доступность и простота, готовность снизойти до последнего бродяги, ободрить, подать руку, приютить, наставить на путь труда праведного, в котором никто из монастырской братьи не может превзойти игумена! А порядок, который он завел в монастыре, уравняв в имуществе и работе архипастырей и монастырских служек! Как в сказочном городе всеобщего равенства, о котором рассказывают странники. Толи на острове посреди теплого моря стоит тот город, то ли в Синайской пустыне, то ли за Студеным морем, где, говорят, начинается неведомый цветущий край, то ли в некоем Беловодье за Югорским Камнем [11] . Многие ищут город тишины и счастья, а Сергий лепит его подобие в своей Троице. На опасные мысли наводят троицкие порядки. Боярин Бренк о том однажды прямо сказал святому игумену. Сергий усмехнулся: «Не страшись, боярин. Не все, что хорошо в святой обители, годится для боярской вотчины и княжеского удела». На том сошлись.

11

Югорский Камень — Уральские горы.

Церковь за Димитрием, она ждет его слова. После Вожи церковь все более открыто говорит верующим, что не ордынская, а иная власть дана богом русской земле, и та власть в Москве.

Много сделано, и все же… Можно приказать великокняжеской властью обратиться к народу со словом церкви — и мужики пойдут на битву. Но с каким сердцем встанет на поле брани тот смерд, у которого за долги тиун отобрал корову и дети вымерли за лето на траве без молока? Тот горшечник, у которого проезжий боярин велел опрокинуть застрявший на дороге воз и уничтожил полугодовой труд несчастного, обрекая его с семьей на голодную смерть? Тот плотник из посада, у которого сгорел дом и дюжина ребятишек ютится по соседям, а десятник не только не оказал погорельцу помощи, но и не отпускает с работы хоть землянку вырыть?.. Эти дела дошли до Димитрия, справедливость он восстановил крутой рукой. Но сколько их не доходит до него и ближних бояр? И не все ли равно тем забитым мужикам, кто с них будет драть шкуру?

Крепким мужиком крепко государство. Из крепких мужиков выходят надежные воины. И Димитрий не уставал вбивать боярам в голову мысль о крепком мужике. Димитрий знал историю. С отрочества покойный митрополит Алексий учил его: кто хочет править государством мудро, тот должен знать прошлое, как свою родословную. И всегда в истории повторялось одно: государства гибли, как только в них исчезал крепкий крестьянин и на смену ему приходил нещадно угнетаемый раб, бессловесный скот в человеческом образе. Развращенный городской плебей оказывался плохим защитником государства. Так было у греков и в Риме. Так происходит в Византии…

Лютуют бояре, доводят мужика до скотского положения, а скоту все равно, кто его погоняет. Ох, не одного бы Фомку Хабычеева надо держать на Руси, десятка три бы — на каждое княжество хоть по одному! Но и бояр понять надо — дорого дается им содержание воинских дружин. Чертов круг получается, и разорвать его можно, только избавясь от ига. На ту дань, что пожирает ненасытное чудовище степное, какое войско содержать можно! Да и не будет такой нужды в войске. А разоры ордынские?!

Чувствует ли народ, что настал час, требующий от него отчаянного и решительного усилия?