Поле Куликово

Будаков В.

— Монастырь, никак, удирает. От татар-та…

— Благослови вас господь, люди добрые, — раскатистым дьяконским басом пророкотал шагавший во главе процессии русобородый детина. Мужики вскочили, принимая благословение.

— Дозвольте и нашей братье на сей благословенной лужайке отдохнуть, трапезу принять да водицы испить?

— Милости просим, отцы святые, — Фрол торопливо подал знак мужикам, чтобы освободили место в тени.

Сенька, озорно щуря рыжие глаза, спросил:

— На жатву, што ль, батюшка?

Монах остро глянул на парня.

— На жатву, сыне, на тое ж самую, что и вас ждет.

— Че ж вы с дубинами-то? Хоть косы прихватили бы.

Монах подмигнул мужикам, ловко перебросил с руки на руку тяжелый дубовый ослоп.

— Господь

не велит слугам своим ничьей же крови проливати — ни человеков, ни твари живой. Сие же дубине, оно бескровно.

И со свистом рассек воздух, словно острой саблей.

— Эге! — Сенька изумленно сбил шапку на затылок. — По мне так лучше попасть под басурманскую секиру, нежели под сие дубье.

…Когда вышли на тракт, связывающий Коломну с Боровском, Фрол вел уже полторы сотни ополченцев. В середине колонны приплясывали двое бродяг-скоморохов. Один дудел в сопелку, другой, заламывая красную шапку, звонким речитативом выговаривал:

Бился-рубился Иван Кулаков, Он много полонил киселя с молоком, Чашки и ложки он под мед склонил, Шаньги, пироги во полон положил…

Мужики улыбались, почесывая бороды, будто шли на веселую, мирную работу. Пока скоморох переводил дух, поведав о том, как славный рубака Иван Кулаков отличился перед киевским князем Владимиром Солнышком, посрамив в застолье самых славных богатырей, речь заводил Таршила, и ополченцы теснились к нему.

— Ордынец, он зверь стайный, лютый, што волк, а ты помни: волк, он супротив смелости даже стаей не попрет.

— Верно, — поддакивали бывалые охотники. — От нево, главное, бежать нельзя.

— …Летит на тебя орда, визжит, ревет, мечами блещет — так бы и дал деру, а ты стой: у тебя в руках тож не шелковая плетка. Перво-наперво, щит держи, как велено, — кинут они тучу стрел, да стрелой щита не взять, на то он щит. Второе дело — сулицу изготовь, а стоишь с копьем большим или с рогатиной в первом ряду — упри покрепче, наметь супостата, што на тебя прет, держи на глазу, штоб, значит, наколоть, вроде сенной охапки. Ворогов кажется так уж много — прямо счету нет, — но ты страху не верь, ты помни: тоже не один стоишь, каждый по одному подденет, дак…

— Оно так, Таршила, да ить поддеть надоть! Он тож норовит поддеть аль рубануть.

— Норовит, а ты будь ловчее. Ордынец зверь разумный — на стенку не больно полезет. Как встретят его сулицами, да стрелами, да пиками — он сейчас отскочит, завизжит свой «яман» и наутек. Вот тут у наших кметов взыграет душа после страху-то, в голову шибанет хмелем будто от ковша доброго, в глазах — дурман, в душе — радость телячья. Кидаются догонять басурмана, прут толпой, кто уж коня ловит, кто за мечом брошенным потянулся — стадо, не войско, тьфу!.. Татарин, он те всю силу разом не покажет, он так и ждет, штоб наш ряд расстроился. Выждет да как навалится тучами со всех сторон, начнут гулять мечи по хрестьянским головушкам…

Ополченцы, притихнув, моргали, словно виноватые.

— Я к чему говорю? Не к тому, штоб вы страхом заране исходили, нет. А штоб на хитрость поганую не поддавались. — Таршила сердито сплюнул. — Нападает ворог аль бежит, ты же от свово десятка — ни шагу! Десяток к десятку — вот тебе сотня, сотня к сотне — вот тебе тысяча, тысяча к тысяче — полк большой! Полк же — стена каменна! Мы, пешцы, сильны, пока ту стену ворог не прорвал. Гонять бегающих есть конные сотни, схлестнутся они с Ордой — глядишь, их сбили, погнали, но мы стоим — рать стоит. За нашей стеной и конники потрепанные в себя придут, снова на ворога исполчатся. Выстоим мы, пешцы, измочалится Орда о наши копья и топоры — вот тогда воеводы и двинут нас вместе с конными полками гнать басурман. Да и тут нельзя в толпу обращаться…

Слушатели кивали, гордясь, что они, пешцы, опора всей рати, главная сила в битве. А Таршила продолжал наставлять молодежь, как беречь силы, если битва длится не час и не два, как примечать вражеские уловки и слабости.

— Ох,

мудрена работа воинска, — вздыхали ратники.

— Известно — не пироги с грибами. Без сметки и дерева в лесу не срубишь. Да помни крепко: сердцем вражеского копья не преломишь.

Уловив настроение мужиков, Ивашка Колесо одернул рубаху, высоким голосом завел бывальщину:

То не молонья сверкнула красная, То не гром взгремел из тучи черныя, То не светел месяц родился на небе, — То родился на Руси силен богатырь…

Слушали мужики, как, испросив у матушки благословения, подросший богатырь Иван Иванович отправляется в неведомые дали искать сгинувших киевских богатырей и видит повсюду землю горючую, потоптанную силой неведомой, неприбранные христианские тела да жирных воронов, пирующих на трупах. Закручинилось богатырское сердце.

Тут берет Иван стрелу каленую, Еще кладет на тетивочку на шелковую, Еще хочет стрелить птицу-ворона, Еще хочет кровь пролить по сыру дубу. Тут спроговорил ворон — птица вещая: «Не стреляй ты меня, Иван Иванович, Мое черное мясо ты не будешь есть, Мою черную кровушку ты не станешь пить. Я скажу тебе несгодочку не малую, не великую — Я скажу тебе про горе-беду христианскую: На Смородине-реке стоит Орда-царь, Не пропускает ни конного, ни пешего, Ни единую птицу полетучую, Ни единого зверя порыскучева. А идет он, Орда-царь, христиан полонить, Красных жен вдовить, ребят сиротить. Рассказали ему черные изменщики, Што скудна-де силой земля русская, Спокинули ее богатыри могучие, Ушли в страны дальние, неведомые. Их обидели бояре крамольные, Возвели клевету-напраслину, Перед князем светлым опозорили, Чтоб самим на Руси хозяйничать… Ты скачи, Иван, дорожкой прямоезжею, За речку скачи, за Калицу, Садись во челны дубовые, Плыви за море за синее. Там под дубом сырым, кряковистым Спят могучие русские витязи — Вот уж двести лет, как сморил их сон, А продлится он ровно триста лет, Коль не будет к ним скоровестника…»

Мужики покачивали головами, оглядывались, будто высматривая, не едут ли богатыри, разбуженные наконец Иваном Ивановичем, а сказитель, поднимая голос, продолжал:

Не стрелял Иван Иванович черна ворона, Не спешил он дорогой прямоезжею, Еще думал про себя такову думу: «Поскачу за речку за Калицу, Поплыву за море за синее, Разбужу Илью со Добрынею, Со другими богатырями славными, — А спасать уж будет некого. Им и спать-то осталось всего сто лет, Может, сам я до срока выстою, Голова слетит — постоит другой. За сто лет Иванов не вывести Ни Орде-царю, ни князьям его…»