Поле Куликово
Шрифт:
В неярко освещенной избе за широким деревянным столом, выскобленным до белизны, сидел лысый пегобородый мужичок в расстегнутом сером кафтане, рядом, под образами, сама похожая на большую черную икону, стояла мать Аринки. Скрестив на груди руки, она смотрела на влетевшего парня блестящими от бражки глазами. Половину избы от Юрка заслоняла широченная спина мужика в распущенной рубахе, курчавая всклокоченная голова его подпирала потолок.
— …Так, сватушка, так, золотой, поучи рукой родительской, беды нет, добра же прибудет, — пьяно гундосил пегобородый, наваливаясь грудью на большую
— С-сука! Гулена! — загремел мужик, хромовато переступая раскоряченными ногами. — Я те покажу, как мы зря сговариваемся! Я те научу из воли выходить! В клеть! Под замок до свадьбы! Запорю, коли слово еще поперек услышу!
Свистнул кнут, стегнул по мягкому, и тут Юрко увидел на полу, под ногами мужика, расплетенную черную косу. И до того, как в глазах потемнело, успел еще увидеть разорванную, задранную сорочку, узкую белую спину в красных рубцах.
— Дядя Роман! — он повис на взлетевшей к потолку руке мужика. — Не надо, дядя Роман!
Мужик отшатнулся, по-медвежьи припадая на короткую ногу, оборотился, дохнул в лицо сивухой:
— Кто?.. Ты пошто, щенок, лезешь не в свое дело?
Широкое половчанское лицо, сине-багровое от браги и ярости, раздутые ноздри, белые волчьи зубы и под лохматыми бровями — налитые кровью белки, знакомая жутковатая темень зрачков.
— Пошто лезешь, говорю, шорник-сапожник?
— Не бей ее, дядя Роман, не виноватая она!
— Не виноватая? Ты почем знаешь, виноватая аль нет? Вон из избы, заступник соплястый! Кто тебя звал?
— Он знает. — Арина приподнялась, упершись руками в пол. В лице ни кровинки, глаза — сплошные зрачки: омутовый мрак и безумный блеск.
— Он знает, — повторила в тишине. — Он да я, да еще бог знает, что стали мы мужем и женой. Вот вам!
Черная «икона» в углу качнулась и вдруг кинулась к Арине.
— Что ты! Что ты! Зачем богородицу гневишь, доченька, зачем на себя наговариваешь? Ну, осерчал батюшка, побил маленько, так он тебе же счастья хочет, он простит и пожалеет. Возьми назад слово глупое!
— То правда, матушка, пред богом тебе говорю: муж мой единственный — Юрко Сапожник, и другого не надо мне.
— Кхе, кхе, — пегобородый завозился за столом. — Ай, девки пошли! Чуть не прикупил я у тя порченую телушку, хозяин. Кхе, кхе… Ты уж дале-то сам, сам, Ромушка, мы — сторонкой, сторонкой. — Он начал подвигаться на край лавки.
Пришедший в себя Роман сунулся к дочери, выхрипел:
— У-убью-у!
— Убивай. — Арина бесстрашно смотрела на отца сияющими, как у юродивой, глазами.
Мужик шагнул к парню, вцепился в рубаху жесткой рукой.
— Ты-ы… Пащенок! Ублюдок! Голь перекатная… Боярское дерьмо! Ты как посмел дочь мою тронуть? Неш думал, я ее в холопки отдам? Дочь-то мою?! Да я сам ее лучше — в омут, пусть бесу водяному достанется, только не тебе…
— Роман, опомнись! — закричала мать.
— Не-ет, пусть бесу… — Мужик тряс Юрка за грудки, а другой рукой шарил за поясом. — Пусть лучше бесу…
Если бы этот пьяный лохматый зверь не был отцом Аринки!..
— Тя-тя!
— Роман, ты сдурел?.. Юрко, беги!..
— Ю-ура-а! — пронесся в избе звериный крик Аринки.
Юрко отпрянул от мужика, нож блеснул перед самым его лицом. Злоба ударила в голову, сама собой напряглась рука, из тесного рукава в ладонь скользнула ребристая, окованная железом свинчатка. Юрко по-разбойничьи свистнул, взмахнул кистенем.
— Дядя Роман, не подходи! — И отчаянно рванулся к девушке, схватил за руку: — Пойдем!
Она встала, шагнула за ним к двери.
— Ку-уда? — хозяин, отбросив жену и младших дочерей, рванулся за Ариной, но окованная железом свинчатка описала перед ним запретный круг.
— Разбойник! Дочь украл! Я к старосте пойду, к попу… Тебя засекут! В колодки забьют!
— То-то, дядя Роман! Старосту вспомнил. Не забудь еще княжеских отроков да судью. За «боярское дерьмо» тебе перед ними отвечать придется. На дыбе, пожалуй. А за «ублюдка»…
Подтолкнув Аринку к двери, Юрко шагнул за ней в темные сени. Но еще раньше туда проскользнул перепуганный сват. За калиткой их догнали плачущие девчонки, вцепились в истерзанную сестру.
— Нянька Арина, пойдем на сенник, мы боимся, нянька Арина…
Девушка всхлипывала, из дома неслась перебранка, и теперь злой бас мужика явно уступал крику женщины.
— Вот што, птахи, — сказал Юрко. — Утро вечера мудренее. Ступайте вы ко мне домой. Бабки нет пока, а дверь не заперта. Серый вас не тронет. Забирайтесь на полати да спите себе. Есть, поди, хотите?
— Хоцим, — пропищала пятилетняя Уля, цеплявшаяся за подол няньки.
— На полке в сенях каравай, в горшках молоко, да мед, да репа — все ешьте. Мы с вашей нянькой скоро будем.
Она пошла за ним, ни о чем не спрашивая, она полностью доверилась ему, мужчине, и поэтому Юрко ничего не боялся. Пусть вина его велика, а люди растревожены — могут сгоряча даже прибить — Юрку верилось в справедливость. Вины перед богом он не чувствовал — это главное для него. Так и скажет принародно — там пусть решают. Староста не зверь, боярин тоже милостив, поп божьим судом судит. Авось дело обойдется продажей да церковным покаянием. То, что Роман — вольный смерд, для него и хуже теперь. «Холоп не смерд, мужик не зверь», — любят говорить бояре. За обиду своего холопа иной из них с десяти смердов шкуру спустит. Такое время пришло, что лучше прибиться к сильному человеку — за его спиной жить спокойнее, ибо за тебя и вотчина, и господин, и князь его. Смерду вроде вольготнее, а что случись — только сам за себя. Зверь и есть. Кто посильнее, тот и норовит шкуру содрать. То-то мужики сами идут под сильных бояр. Роман из редких упрямцев, которые норовят сами прожить, считаясь подданными великого князя, а до него не ближе, чем до бога, — дальше, пожалуй: бог-то, он в каждом доме хоть с иконы смотрит… Юрко торопился, пока свадьба не кончилась. Ему хотелось, чтоб судили их с Аринкой всем миром. После сегодняшнего схода верилось Юрку: люди вместе окажутся добрее и справедливее, чем каждый со своим судом.