Полет на спине дракона
Шрифт:
Джучи, однако, настоял, чтобы монголы, принимавшее участие в этом странном бескровном походе, превосходили по численности отряд Делая. Мало ли что! Маркуз же, хоть и считал эту предосторожность излишней, каждый вечер аккуратно вызывал Делая в общий шатёр, где на всякий случай прополаскивал парня в кипятке своих нечеловеческих глаз. А после его ухода они оставались в шатре втроём: Бату, Маркуз и Боэмунд. И это было самым интересным.
— Ты заколдовываешь его, Маркуз. Не страшно, что сорвётся с крючка?
Маркуз улыбался, теребил костяную трубочку для питья из родников — такую тут, в горах,
— Я его расколдовываю. Со мной он таков, каким хочет быть. Как лук — бесполезная деревяшка без стрелы, так и в человеке нельзя возбудить то, чего в нём нет. Иначе было бы просто: сделал врагов друзьями силой глаз — и никакой войны не надо.
— Значит, ты бы не смог заставить Джелаль-ад-Дина не воевать с монголами? — спросил Боэмунд.
— Я бы не смог погасить его жажду власти и славы. Без неё он сгорит, как солома, и знает это. А как добьёшься власти без войны? Можно заставить не воевать того, кто это делает из страха, а на самом деле ищет покоя.
— Ха. Темуджин на все ветра вещает, что воюет ради покоя, — засмеялся Бату.
— Темуджин воюет от боязни оглянуться назад. Сомнение в своей правоте его убьёт. Это самое тяжёлое дело — свернуть с пути испуганного.
— А чего ещё нельзя? — Бату немного побаивался своего наставника.
Маркуз понимающе усмехнулся:
— Если в человеке нет страсти, если у него сытое сердце, как у простого пастуха, его не сделаешь героем. У героя сердце голодное и беспомощное, с такими легко. Таков Делай, такой твой отец.
— А я? — осторожно осведомился царевич.
— Тебя и Боэмунда лучше доброго панциря защищает великий дар Неба — желание узнавать мир просто так, бесцельно.
— В таком случае я хочу кое-что узнать бесцельно. Вот мы сейчас тут, в кыпчакских горах, с горсткой воинов. А в низине — ещё несколько тысяч с семьями. А против нас — весь мир.
За тонким пологом шатра, мало разделяя тревогу царевича, «приручённые» Маркузом кыпчаки горланили беспечные песни. Это Бату слегка раздражало. Невольно подражая отцу, он заговорил иносказательно. Подступить к главному напрямую было всё-таки боязно. Тем более — ночью.
— Я знаю, если ручеёк умеет правильно стекать с высокой горы, он превращается в широкий Керулен. Что бы там про Темуджина ни говорили, но это ему удалось. А другие — впадают ручейками в чужое многоводье или сохнут, задыхаясь от бессилья. Я не гордец, как сумасшедший Джелаль-эд-Дин, по мне хватило бы и того, что вольюсь в чужую реку.
Лицо Бату стало испуганным. Из темноты тревожной боевой трубой завыли волки. Уже второй день эта нахальная стая пыталась умыкнуть у них какую-нибудь отставшую лошадь. Бату отпрянул от очага. Может быть, этот вой — предупреждение свыше: «Не посылай свои мысли в эту сторону? »
Но он давно хотел поговорить с Маркузом обо всём. Пока не поздно, пока не совершил по глупости необратимого. В этот поход — сопровождать Делая, помогать новоиспечённому союзнику отвоёвывать у хана Инассу горные пастбища и зимовники — Бату, конечно, не собирался. Когда же он узнал, что Маркуз опять надолго затеряется в частоколе этих бесконечных сосен — решил присоединиться к нему. Не тянуть же с делами до зимы! Джучи отпускать не хотел: «Всё-таки опасно». На самом деле,
Так Бату оказался в этих скучных горах с Боэмундом, единственным из ближних нукеров, которого выбрал сам. Таких бы ещё человек семь — и можно многое наворотить. Ну да ничего, их и так уже трое... Был ещё Мутуган. А может быть, он здесь?
Дождавшись, когда порыв ночного ветра ослабит напор на жерди шатра, — это отвлекало — Бату пренебрёг знамениями и заговорил снова:
— Теперь не вольёшься ни в какие реки. Отец поссорился с Темуджином. Конечно, это не открытое объявление войны, но соглядатаи уже наверняка донесли нашему Всепрощающему Деду о тех оскорблениях, которые вот уж несколько месяцев орали наши удальцы за пиалами архи. Мой отец такой же колдун, как ты. Только ты заколдовываешь глазами, а эцегэ — речами. Хорошая у вас с ним пара — два гутула на одну больную ногу... Моя мать рассказывала мне, как ты много трав назад расправился с великим шаманом Теб-Тенгри. — Бату прислушался к темноте. Не заткнёт ли она ему рот каким-то знаком, но серые бродяги, наверное, уже успели утащить отставшую кобылу, потому что замолчали. — Когда я слушаю сладкие речи эцегэ, мой разум плывёт в сартаульский рай, где гурии обретают нетронутость, сколько ими ни наслаждайся. Так вот и я, будто гурии, — Бату простодушно рассмеялся, чем заставил встрепенуться Боэмунда. Вот за это полное отсутствие чванства Боэмунд и любил своего господина, — послушаю отца и обретаю детскую беспечность. Потом ухожу, хватаю голову руками, ужасаюсь.
— Это ничего, в Европе то, что имеет твой отец, называют харизма, — встрял Бамут.
— Ха-риз-ма, — пощупал царевич губами новое слово.
— Например, твёрдолобый магометанин стоит в толпе христиан. Если проповедник толковый, белоголовый будет кричать: «Слава Христу!» А потом хватать голову руками, ужасаться. Вот это и есть харизма.
— Я его кусаю, потому что хочется слушаться сладких слов, а это беспечно. Но мои укусы — комариные. А как с ним поспоришь? Ведь я не знаю, что делается вокруг меня. У меня же нет хороших соглядатаев, и я слепой. Нужны мухни... свои собственные мухни.
— Укусы? — с показной глубокомысленностью изрёк Маркуз. — Что бы там ни было, а о норе я позаботился. Ты думаешь — зачем Делая выпестовал? Помогу ему стать вождём своего рода, а в случае большой войны, — если брат на брата пойдёт, — заберу твою мать, тебя... и ещё кого захочешь, и мы растворимся в этих ущельях...
— Я о чём-то подобном подозревал. Нет, Маркуз, не годится. Я не оставлю эцегэ в беде. В его ошибках и победах — буду вместе с моим родным улусом.
— Хочешь влиться в чужую реку? Так ты сказал, Бату?
— Отчего нет?
— Это пока она течёт в ту сторону, которая тебя кажется верной. А в другую ринется, не пожалеешь, что река чужая?
— Тогда как? Не вмешиваться? — вздохнул царевич.
— Это у нас есть, — влез Боэмунд, — это — пожалуйста. Иди в монастырь, избавь людей от своих страстей, от одержимости дьяволом. В монастырь кто идёт? Такие, которые сами со своим «добром» бороться не могут. «Заприте нас, — говорят они, — а то мы за себя не в ответе, таких дел натворим».