Полет ворона
Шрифт:
— Давай сегодня без меня, а? Не до песен, что-то.
— Понимаю. — Помолчав, он добавил: — И берусь исправить положение.
Он взял аккорд и запел:
— Эх, Танюша, нам ли жить в печали...
Таня невольно улыбнулась.
Первые полстакана хорошо легли на уже принятое сегодня. Потом было еще. И еще. Она смеялась, пела, что-то рассказывала, изображала в лицах, танцевала...
Проснулась она от того, что прямо в лицо ей ударил солнечный луч. Таня отвернулась, но было поздно: глаза раскрылись сами собой. Она увидела, что лежит на широкой кровати, а рядом, уставив в потолок усатое лицо, похрапывает Белозеров.
— О Господи! — прошептала Таня. И как ее угораздило? Что было вчера? То есть чем закончилось — это понятно, но почему так получилось?
Она осторожно выпростала ногу из-под ноги Белозерова, пошатываясь, встала и наткнулась на стол. На столе булькнул чайник. Страшно захотелось пить. Таня взяла чайник и, запрокинув голову, стала с наслаждением тянуть из горлышка прохладную кипяченую воду.
— Привет! — сказал сзади Белозеров. — Ты так прекрасна!
Таня пискнула, выронила чайник, забежала за стол и присела.
— Ты что? — сказала она, краснея. — Не смотри.
— Не смотрю, — покорно сказал Белозеров, вздохнул, отвернулся к стенке и добавил: — А жаль.
Таня увидела на стуле свою одежку, откопала трусики, натянула, потом застегнула лифчик, влезла в брюки и джемперок, выпрямилась, одернула джемпер и сказала:
— Теперь можно.
Белозеров повернул к ней улыбающееся лицо.
— Танечка... — начал он и замолчал, не зная, что еще сказать.
Она молча ждала. Пауза затягивалась. Теперь уже начал краснеть Белозеров.
В дверь постучали.
— Да, да, войдите! — с облегчением воскликнули оба, посмотрели друг на друга и рассмеялись. В дверь просунулась кудлатая голова Шпета.
— Не спите, голубки? — прохрипел он. — Вот и славненько. Пошли пить чай с вареньем. А потом — на озера.
В мастерской был накрыт чайный стол: баранки, вазочки с вареньем, вафли, конфеты. Посередине пыхтел самовар.
— Прошу, — сказал Шпет, простирая руку к дивану, где уже сидела с чашкой в руках бледная, но веселая Анечка. — Опохмелиться не предлагаю. Сам этим делом не балуюсь, потому и не спился до сих пор.
— Рассказывай! — махнула рукой Анечка. — А кто всего неделю назад у Томских?..
— Это так, малозначительный эпизод, — прервал ее Шпет, опустив глаза, и тут же сменил тему: — Ладно, быстренько чаевничаем — и по коням. Погодушка аховая, надо ловить момент.
Купальник Таня одолжила у Анечки.
Шпет отвез компанию на Шуваловское озеро, где они, погревшись немного на бережочке, с удовольствием выкупались в коричневой и мутной, но, по заверению Шпета, экологически чистой воде. Таню купание освежило чрезвычайно. Отплыв от берега шагов на двадцать, она закрыла глаза — и на короткий миг вновь стала пятнадцатилетней девчонкой, плывущей по темной глади родного Хмелицкого озера... С берега ее окликнули, и иллюзия пропала. Но все равно на берег она вышла другим человеком — серое царство Скривнуса утонуло в глубинах подсознания. Голубое, чуть запыленное небо летнего Питера улыбнулось ей.
— Таня, Танечка...
Это говорил Белозеров, пристроившийся рядом, как только она прилегла на расстеленное пикейное одеяло.
— Ты уж извини меня... за вчерашнее. Ты не подумай только, что я... ну, воспользовался твоим состоянием. Я ведь и сам был бухой, дальше некуда.
— Да ладно тебе, Белозеров! Ну, было — и было.
Я ведь теперь женщина одинокая, свободная....
Белозеров мгновенно вскинулся, перешел на привычный для себя тон:
— Могу ли я считать ваши, сударыня, слова приглашением?
Таня медленно повернула голову, оглядела его лежащую фигуру с головы до ног. Онемело и чуть насмешливо смотрел ей в глаза.
— А ты будешь себя хорошо вести?
Сережка Белозеров был актером средним, а человеком ветреным и пустоватым, но добродушным и совершенно безвредным. В компании он был намного интереснее, чем на экране, а на экране — намного интереснее, чем в интимном общении. В последнем Таня убедилась, прожив с ним недельку-другую. Жили они у нее, потому что Белозеров, бросивший двух жен, оставил каждой по ребенку и по квартире, а сам ютился в восьмиметровой комнатушке при кухне огромной коммунальной квартиры на Пушкинской и приглашать туда Таню стеснялся.
За это время Таня узнала его с новой и немного неожиданной стороны. Выяснилось, что этот фатоватый красавец-гусар в домашней обстановке более всего склонен сутками валяться на диване с каким угодно журнальчиком и смотреть по телевизору все подряд, особенно футбол. Хотя он давно жил холостяком, никаких хозяйственных навыков Таня за ним не заметила, разве что брюки погладить. Более того, выяснилось, что у Сережки хронический гастрит на грани перехода в язву, вызванный нерегулярным столовским питанием, и что ему требуется особая диета. У Тани эти нюансы ее нового друга никаких неприятных эмоций не вызывали. Напротив, она даже стосковалась по роли заботливой супруги, которую ей после Ваньки играть не доводилось — рукастый Никита все делал сам.
Помимо непрошибаемого добродушия у Сережки имелась еще одна положительная черта, опять-таки неожиданная для Тани. Он умел молчать. Да, Иван, бывало, тоже замолкал и молчал неделями, но его молчаниебыло туго-туго заряжено разными отрицательными эмоциями — обидой, раздраженностью, недовольством, скукой. Молчание Ивана означало протест. Молчание Белозерова, легкое, безмятежное, означало просто молчание, отсутствие весомого повода для сотрясения воздуха. Тане полюбилось сидеть с ним вечерами в одной комнате, заниматься чтением, шитьем или еще чем-то под тихий шумок телевизора — и молчать.
Предложение руки и сердца от него поступило на третий день совместного проживания. Таня восприняла его спокойно.
— Сережка, милый, — сказала она. — Мне кажется, ты вбил себе в голову, что «как порядочный человек обязан» и все прочее. Только я не кисейная барышня, и мне — не надо от тебя такой жертвы. Живем — и живем. Надоест — разбежимся в разные стороны. К тому же ты не годишься в мужья, да и я вряд ли гожусь в жены.
То ли ей показалось, то ли Белозеров действительно вздохнул с облегчением.