Полимат. История универсальных людей от Леонардо да Винчи до Сьюзен Сонтаг
Шрифт:
Большое внимание в книге уделяется выживанию полиматов в культуре растущей специализации. Можно было ожидать вымирания этого «вида» в XVIII, XIX или, наконец, XX столетии, но он продемонстрировал потрясающую живучесть. Чтобы объяснить подобную стойкость, нужно изучить «среду обитания вида», его культурную нишу, которой часто, но не всегда, являются университеты. Сами университеты то благоприятствовали полиматам, то совсем наоборот. Некоторые из таких ученых выбирали карьеру за пределами университетских стен, поскольку она давала больше свободы. Другие переходили с факультета на факультет, с кафедры на кафедру, словно протестуя против ограниченности конкретных дисциплин. Как мы увидим, лишь немногие университеты были достаточно гибкими, чтобы допускать подобные перемещения.
На персональном уровне важен вопрос о том, что двигало этими людьми. Была ли это простая, но всепоглощающая любознательность, то самое августианское «только чтобы узнать», или что-то еще лежало в основе того, что политолог Гарольд Лассуэлл в своих мемуарах назвал «страстью к всезнанию»? [14] Что заставляло их переходить от одной науки к другой? Быстрая потеря интереса или невероятная степень открытости ума?
14
Leo Rosten, 'Harold Lasswell: A Memoir', in Arnold A. Rogow (ed.), Politics, Personality and Social Science in the 20th Century (Chicago, 1969), 1–13, at 5.
Типы полиматов
К различиям между типами полиматов мы будем возвращаться на этих страницах не один раз. Думается, будет полезно охарактеризовать некоторых из них как пассивных (в противоположность активным), ограниченных (в противоположность многопрофильным) и последовательных (в противоположность симультанным). Под пассивными я подразумеваю людей, которые, как кажется, знают обо всем на свете, но не создали ничего (или, во всяком случае, ничего нового). На границе между пассивными и активными стоят сторонники синтеза и систематизации знаний типа Фрэнсиса Бэкона или Огюста Конта. «Ограниченный полимат» – очевидный оксюморон, но необходим какой-то термин для обозначения тех ученых, которые занимаются несколькими связанными между собой дисциплинами в поле гуманитарных, естественных или социальных наук. На страницах этой книги мы будем называть их «кластерными».
Ученых, занимавшихся несколькими науками более или менее одновременно, можно противопоставить тем, кто переходил от одной дисциплины к другой на протяжении своей интеллектуальной жизни и кого мы условно назовем «последовательными» (по аналогии с теми, кто практикует последовательную полигамию). Один из них, Джозеф Нидем, начал свою автобиографию с вопроса: «Как случилось, что биохимик превратился в историка и синолога?» [15] Удовольствие, связанное с написанием этой книги, в немалой степени состояло именно в отслеживании подобных поворотов, а также в попытках разобраться, чем они были вызваны.
15
'Henry Holorenshaw', 'The Making of an Honorary Taoist', in Mikul'as Teich and Robert Young (eds.), Changing Perspectives in the History of Science (London, 1973), 1–20, at 1.
Еще одна возможная типология выделяет всего два типа полиматов: ученый «центробежного» типа, накапливающий знания и не задающийся при этом вопросом о взаимосвязях между ними, и ученый «центростремительного» типа, верящий в единство знания и пытающийся свести его отдельные части в большую систему. Первая группа получает удовольствие – или, наоборот, страдает – от всепоглощающей любознательности. Представители второй группы очарованы (кто-то скажет – одержимы) тем, что один из них, Генрих Альстед, назвал «красотой порядка» [16] .
16
Johann Heinrich Alsted, Encyclopaedia (1630), предисловие.
Делению на «центробежных» и «центростремительных» вторит предложенное Исайей Берлином в знаменитой лекции о Толстом разграничение между теми, кого он (вслед за древнегреческим поэтом Архилохом) назвал «лисами», знающими «многое», и «ежами», знающими «что-то одно, но важное» [17] . Это разграничение не должно быть слишком резким, что признавал и сам Берлин, говоря о Толстом как о «лисе», который считал, что ему следовало быть «ежом». Большинство полиматов (если вообще не все) на этой шкале окажутся где-то между двумя крайними точками, и многих из них тянуло (и тянет) в обоих направлениях – так создается творческое напряжение между центробежными и центростремительными силами.
17
Isaiah Berlin, The Hedgehog and the Fox: An Essay on Tolstoy's View of History (London, 1953). См. также: Stephen J. Gould, The Hedgehog, the Fox and the Magister's Pox (London, 2003), призыв к «плодотворному единению этих кажущихся полярными противоположностей» (5).
Возьмем Иоганна Иоахима Бехера, немецкого врача XVII столетия, ставшего математиком, алхимиком и советником императора Леопольда I по тем вопросам, которые мы сейчас называем экономической политикой. На языке своего времени Бехер был прожектером, человеком с амбициозными и часто нереалистичными замыслами, включавшими в себя превращение песка или свинца в золото. «Он публиковал работы по химии, политике, торговле, универсальному языку, дидактическому методу, медицине, моральной философии и религии». Интересы Бехера кажутся центробежными, но, как предполагают сейчас, их связывала воедино идея круговорота в природе и обществе [18] .
18
Pamela H. Smith, The Business of Alchemy: Science and Culture in the Holy Roman Empire (Princeton, NJ, 1994), 14; Mikul'as Teich, 'Interdisciplinarity in J. J. Becher's Thought', in Gotthardt Fr"uhsorge and Gerhard F. Strasser (eds.), Johann Joachim Becher (Wiesbaden, 1993), 23–40.
Мифология полиматов
Познания отдельных полиматов преувеличивались столь часто и до такой степени, что мы можем говорить о мифологии данного «вида». Часто их описывали как людей, обладающих неким абсолютным знанием, а не просто овладевших академическим багажом определенной культуры. Такие описания восходят к очень давним временам. Средневековый поэт Джон Гауэр именовал Одиссея «ученым мужем, познавшим всё на свете». Иезуита XVII века Афанасия Кирхера называли «последним человеком, знавшим всё» [19] . К более поздним претендентам на это звание относятся преподаватель Кембриджского университета Томас Юнг, американский профессор Джозеф Лейди и, из самых близких к нам по времени, итальянский физик Энрико Ферми, которого современники неоднократно характеризовали подобным образом, хотя, как говорится в недавно вышедшей биографии, «его познания в науках за пределами физики были поверхностными, а представления об истории, искусстве, музыке и многом другом – мягко выражаясь, ограниченными» [20] . Столь распространенное использование прилагательного «последний» подчеркивает необходимость исследования, охватывающего, подобно нашей книге, длительный период времени.
19
Paula Findlen (ed.), The Last Man Who Knew Everything (London, 2004).
20
Andrew Robinson, Thomas Young: The Last Man Who Knew Everything (London, 2006); Leonard Warren, Joseph Leidy: The Last Man Who Knew Everything (New Haven, 1998); David Schwartz, The Last Man Who Knew Everything: The Life and Times of Enrico Fermi (New York, 2017), 365. Восемнадцать персоналий перечислены на соответствующей странице ресурса Hmolpedia, 'Last person to know everything', http://www.eoht.info/page/Last+person+to+know+everything.
Чуть более скромен подзаголовок к сборнику эссе Умберто Эко, вполне подходящий для почитателя Хичкока: «человек, который знал слишком много» [21] . То же самое говорили про специалиста по информатике и криптоаналитике Алана Тьюринга и натурфилософа Роберта Гука. Сходным образом по отношению ко многим полиматам употребляли фразу «последний человек эпохи Возрождения» – так характеризовали, например, философа Бенедетто Кроче и специалиста по поведенческим наукам Герберта Саймона. Биохимика-синолога Джозефа Нидема называли «ренессансным человеком XX века», а литературного критика Джорджа Стайнера – «очень сильно запоздавшим человеком Возрождения». Гука именовали «лондонским Леонардо», Павла Флоренского – «неизвестным русским да Винчи», а о Гарольде Лассуэлле говорили как о «Леонардо бихевиоризма», который был «в своей науке настолько близок к человеку эпохи Возрождения, насколько это возможно для ученого-политолога» [22] . Термин «женщина эпохи Возрождения» тоже широко использовался в самых разных областях, от музыковедения до сексологии [23] .
21
Sandro Montalto (ed.), Umberto Eco: l'uomo che sapeva troppo (Pisa, 2007). См. также: Stephen Inwood, The Man Who Knew Too Much: The Strange and Inventive Life of Robert Hooke (London, 2002) и David Leavitt, The Man Who Knew Too Much: Alan Turing and the Invention of the Computer (London, 2006).
22
О Кроче так отзывался Антонио Грамши; о Саймоне см.: Ha-Joon Chang, 23 Things They Don't Tell You about Capitalism (London, 2011), 173; Maurice Goldsmith, Joseph Needham: Twentieth-Century Renaissance Man (Paris, 1995); о Стайнере – Антония Байетт; о Флоренском: Avril Pyman, Pavel Florensky, a Quiet Genius: The Tragic and Extraordinary Life of Russia's Unknown Da Vinci (New York, 2010); о Лассуэлле: Steven A. Peterson, 'Lasswell, Harold Dwight', in Glenn H. Utter and Charles Lockhart (eds.), American Political Scientists: A Dictionary (2nd edn, Westport, CT, 2002), 228–30, at 229; Bruce L. Smith, 'The Mystifying Intellectual History of Harold D. Lasswell', in Arnold A. Rogow (ed.), Politics, Personality and Social Science in the 20th Century (Chicago, 1969), 41.
23
N. J. Pearce, 'Janet Beat: A Renaissance Woman', Contemporary Music Review 11 (1994), 27; Melanie Davis, 'Sandra Risa Leiblum, Ph.D: Sexology's Renaissance Woman', American Journal of Sexuality Education 5 (2010), 97–101.
Примеры словоупотребления, приведенные на предыдущих страницах, укрепляют миф о гении-одиночке, достигшем всего самостоятельно, как в знаменитой истории из детства Блеза Паскаля, заново «открывшего» геометрию без помощи книг и наставников. Некоторые полиматы действительно были одинокими, а Леонардо даже более, чем все остальные, однако в юности он был очень популярен при миланском дворе. Джамбаттиста Вико, которого часто описывают как одинокого и замкнутого человека, вел вполне светскую жизнь в Неаполе, по крайней мере, в молодые годы. Маленькие сообщества часто стимулируют творческую активность своих участников, и некоторые идеи, которыми впоследствии прославились полиматы, возможно, родились именно во время обсуждений и споров, описанных в восьмой главе [24] . Как бы там ни было, если бы я не считал, что многие полиматы внесли колоссальный вклад в мир знаний, то никогда бы не написал эту книгу.
24
См.: Robert K. Merton, 'The Matthew Effect in Science', Science 159 (1968), Issue 3810, 56–63, где обсуждается вопрос о позднейшем приписывании крупным ученым открытий, сделанных учеными второго ряда, как иллюстрации слов из Евангелия от Матфея: «…кто имеет, тому дано будет и приумножится».