Политбюро. Механизмы политической власти в 1930-е годы
Шрифт:
Эта достаточно логичная схема всегда подтверждалась определёнными источниками и фактами. Уже современники событий наблюдали некоторые колебания политики высшего советского руководства. В экономике — от индустриальных скачков до резкого снижения планов промышленного роста, от коллективизации и раскулачивания до поощрения личных приусадебных хозяйств, от попыток свернуть торговлю и ввести прямой продуктообмен до провозглашения «социалистичности» товарно-денежных отношений. В идеологии — от проповеди «революционного аскетизма» до лозунгов «зажиточной жизни». Во внешней политике — от обличения социал-демократии до поддержки «народных фронтов». Даже в проведении государственного террора, представлявшего собой наиболее устойчивую основу режима, наблюдались как всплески чрезвычайной жестокости, так и периоды демонстрации относительной «умеренности». Всё это позволяло предполагать наличие сторонников различных политических линий в высшем руководстве СССР. Подобные предположения, появлявшиеся в западных изданиях в 30-е годы, завершились
В 50-60-е годы, во время хрущёвской «оттепели» версия о конфликтах в высших эшелонах власти получила новое развитие. Руководителям партии, сплотившимся вокруг Хрущёва, по политическим причинам было необходимо разделить старых соратников Сталина на «плохих» и «хороших». К первым причислили Берия, Маленкова, Молотова, Кагановича, Ежова. Среди вторых остались сам Хрущёв, Ворошилов, Микоян, Калинин, Орджоникидзе, а также все репрессированные в 30-е годы члены Политбюро. На «плохих» вождей были списаны преступления прежнего режима (при этом сам Сталин нередко выводился из-под критики, объявлялся жертвой интриг «плохих» членов Политбюро). «Хорошие» вожди, на интриг «плохих» членов Политбюро). «Хорошие» вожди, наследовавшие власть, намекали, что они и их «хорошие» сторонники пытались бороться с произволом уже в сталинские годы. В наиболее полном виде эти идеи были сформулированы в докладе Хрущёва на XX съезде партии, а потом и в воспоминаниях старых большевиков, собранных историками-диссидентами. Благодаря этому появились новые сведения: о неких совещаниях высших партийных функционеров, которые во время XVII съезда ВКП(б) якобы вынашивали планы замены Сталина Кировым на посту генерального секретаря ЦК; о том, что сам Киров был убит по приказу Сталина, видевшего в ленинградском секретаре своего политического противника; об обстоятельствах смерти Орджоникидзе в результате конфликта со Сталиным, о выступлении Постышева на февральско-мартовском пленуме против репрессий и т.п.
Ни одно из вышеперечисленных свидетельств, правда, не было подкреплено какими-либо подлинными документами. Странным образом даже Хрущёв, в распоряжении которого находились все архивы партии предпочитал пользоваться воспоминаниями старых коммунистов, вернувшихся из лагерей. Однако это обстоятельство мало смущало историков. Абсолютная закрытость советских архивов и, мягко говоря, скрытность советских политических деятелей была общеизвестной. Для многих историков было достаточно лишь намёков, прозвучавших в докладе Хрущёва и в официальной советской печати, чтобы предположить, что за этими намёками стоят какие-то реальные факты и документы.
Открывшиеся несколько лет назад архивы, однако, пока не подтверждают распространённые версии о наличии в Политбюро «фракций». Документы показывают, что отношения между членами Политбюро зависели в основном от их служебных контактов. Немаловажную роль играли также личные связи. Дружеские отношения, например, существовали между Орджоникидзе (которого традиционно причисляли к «умеренным») и Кагановичем (как повелось считать со времён Николаевского, одним из лидеров «радикалов»). Эти личные связи накладывали существенный отпечаток на решение деловых вопросов. Оставаясь во время отпусков Сталина на «хозяйстве» в Политбюро, Каганович, как показывают документы, старался максимально удовлетворять все просьбы и требования Орджоникидзе. После перехода Кагановича в наркомат путей сообщения, дружеские контакты между ним и Орджоникидзе подкреплялись общностью ведомственных интересов: оба конфликтовали с Госпланом и руководством правительства за капиталовложения, оба старались предотвратить бесконтрольные чистки в их наркоматах и т.п.
Другой очевидно прослеживаемый по документам тандем представляли Куйбышев и Молотов. Работая вместе в 1930–1935 гг. (Куйбышев был заместителем Молотова в СНК), они придерживались схожих взглядов по основным проблемам социально-экономического развития и поддерживали друг друга во всех конфликтных ситуациях с ведомствами. Переписка между Молотовым и Куйбышевым свидетельствует, что обычно они предварительно согласовывали между собой инициативу по наиболее важным проблемам. Подобные отношения между Куйбышевым и Молотовым также выпадают из привычной схемы: «умеренные» (к ним однозначно причисляется Куйбышев) — «радикалы», (одним из основных лидеров которых многие историки считают Молотова).
Что касается личных позиций, то один и тот же советский лидер в разных обстоятельствах и ситуациях мог выступать то как «умеренный», то как «радикал». Историки уже давно обратили внимание на тот факт, что Орджоникидзе, например, находясь на посту председателя ЦКК, в конце 20-х годов был одним из активных сторонников форсированной индустриализации и борьбы с «вредителями». Однако после перехода на должность председателя ВСНХ (затем наркома тяжёлой промышленности), придерживался иной точки зрения: ратовал за более сбалансированные темпы прироста промышленного производства, требовал прекращения гонений
Особо следует сказать о Кирове, которого многие историки традиционно считают чуть ли не лидером «умеренной фракции». Пока создаётся впечатление, что главной причиной подозрений по поводу реформаторских наклонностей Кирова является его трагическая гибель. В этом случае срабатывают чисто логические построения. Раз Киров был убит, и в результате этого относительно «умеренный» курс 1934 г. сменился явным наступлением террористической линии — значит Киров был одним из столпов «умеренности». Никаких основательных фактов, подтверждающих это точку зрения, однако, не существует. Из известных документов трудно сделать заключение о наличии у Кирова политической программы или хотя бы отдельных политических намерений, отличных от сталинских. Материалы Политбюро вообще выявляют минимальную роль Кирова в деятельности высших органов партийной власти. Крайне редкими были его появления в Москве. Лишь в исключительных случаях подпись Кирова можно найти под решениями Политбюро, принятыми опросом членов Политбюро. Инициативы и предложения Кирова не выходили из ряда инициатив, выдвигавшихся другими секретарями крупных партийных организаций. Он просил о дополнительных ресурсах для Ленинграда, боролся за местные, ленинградские интересы в различных спорных вопросах, защищал своих подчинённых и т.п.
На основе имеющихся фактов инициатором разного рода акций, предопределявших направление политического курса, может быть назван прежде всего Сталин. По его предложениям (в большинстве случаев, можно сказать, приказам) проводились как государственно-террористические акции, так и «реформы». Пока не известно ни одно принципиальное решение, принятое в 30-е годы помимо Сталина, а тем более против его воли. Это не означает, конечно, что вся советская история этого периода предопределялась исключительно личными пристрастиями и представлениями вождя, что он был абсолютно свободен в собственном выборе. Подробное исследование логики решений Сталина, влияния на его деятельность различных факторов — реальных социально-экономических процессов, ведомственных противоречий, позиции советской номенклатуры и т.п. — не входило в задачу данной книги. В ней рассматривался преимущественно один вопрос — о роли Политбюро и отдельных его членов (возможно, «фракций») в принятии политических решений. И пока, отвечая на этот вопрос, можно отметить, что именно Сталин в одном лице представлял собой и «радикальную» и «умеренную» фракции в Политбюро, на счёт которых историки нередко относили решения о поворотах «генеральной линии».
Известные факты и документы позволяют говорить о Сталине как о жестоком, циничном, но достаточно прагматичном лидере. Не останавливаясь ни перед чем на пути к своим целям, предпочитая всем иным методам управления обществом насилие и террор, он был способен осознать и подчиниться некоторым социальным и экономическим реальностям. Проводившиеся по его инициативе политические манёвры, не затрагивая основ системы, позволяли режиму сохранять устойчивость. Расплачиваясь за свои авантюры и преступления жизнями миллионов соотечественников, Сталин сумел до конца своей жизни оставаться не только символом, но и реальным центром особой социально-экономической системы, о сути и предпосылках возникновения которых уже десятилетия спорят историки. В понимании принципов конструирования и поддержания жизнеспособности этой системы Сталин стоял на голову выше своих соратников, что было естественным следствием победы сталинской фракции и отстранения от власти всех сколько-нибудь значительных советских лидеров в 20-е годы.
Взаимоотношения Сталина и его соратников по Политбюро на протяжении 30-х годов менялись. В начале этого десятилетия члены Политбюро обладали относительной самостоятельностью, а само Политбюро ещё можно было рассматривать как орган коллективного руководства. Это предопределялось, вероятно, несколькими причинами. Прежде всего действовала инерция прежних традиций руководства партией. Будучи первым среди равных, вождь должен был считаться как со своими ближайшими помощниками, так и с более широким кругом партийных функционеров, входивших в ЦК и имевших относительную свободу рук на местах. Положение Сталина, только недавно одержавшего победу в длительной борьбе с оппозициями (Троцким, Зиновьевым, Каменевым, Бухариным, Рыковым и т.д.) было ещё не столь прочным, чтобы он мог открыто пренебречь принципами «коллективного руководства». Более того, до тех пор, пока в стране нарастал острейший кризис, вызванный левым поворотом конца 20-х годов, сам Сталин был заинтересован в поддержании прежних традиций руководства, в разделении ответственности между группой вождей.