Политическая история Первой мировой
Шрифт:
«Жизненные интересы России и Германии, – писал Дурново, – нигде не сталкиваются и дают полное основание для мирного сожительства этих двух государств. Будущее Германии – на морях, то есть именно там, где у России, по существу наиболее континентальной из всех великих держав, нет никаких интересов»…
А что, разве это не так по сей день? Только кретины от геополитики и отъявленные коррупционеры могут выбрасывать народные деньги на французские «Мистрали» и ратовать за «океанский флот», отдавая в фактическое владение США и НАТО важнейшие регионы континентального Российского геополитического пространства, начиная с Украины!
Прекрасно понимал Дурново и бессмысленность нашей борьбы за черноморские проливы, которые «выпускают» русский
Писал Дурново и так: «Скажу более, разгром Германии – в области нашего товарообмена – для нас невыгоден».
И Дурново не ограничился этой простой констатацией, а подробно описал суть взаимных экономических отношений:
«Что касается немецкого засилья в области нашей экономической жизни… Россия слишком бедна капиталами и промышленной предприимчивостью, чтобы могла обойтись без широкого притока иностранных капиталов. Поэтому известная зависимость от того или другого иностранного капитала неизбежна для нас до тех пор, пока промышленная предприимчивость и материальные средства русского населения не разовьются настолько, что дадут возможность совершенно отказаться от услуг иностранных предпринимателей… Но пока мы в них нуждаемся, немецкий капитал выгоднее для нас, чем всякий другой. Прежде всего, этот капитал из всех наиболее дешёвый, как довольствующийся наименьшим процентом предпринимательской прибыли… Мало того, значительная доля прибылей, получаемых на вложенные в русскую промышленность германские капиталы, и вовсе от нас не уходит: в отличие от английских и французских капиталистов, германские капиталисты и сами со своими капиталами переезжают в Россию. Англичане и французы сидят себе за границей, до последней копейки выбирая из России вырабатываемые их предприятиями барыши. Напротив того, немцы-предприниматели подолгу проживают в России и быстро русеют. Кто не видал, например, французов и англичан, чуть не всю жизнь проживающих в России и ни слова по-русски не говорящих. Напротив того, много ли видно в России немцев, которые хотя бы с акцентом, ломаным языком, но всё же не объяснялись бы по-русски?»…
Тут есть над чем думать и ныне живущим поколениям «дорогих россиян», усердно внимающих англосаксам…
Что же касается экономических аспектов конфликта с немцами, то Дурново мыслил прямо-таки как марксист:
«Последствием этой войны окажется такое экономическое положение, перед которым гнёт германского капитала покажется лёгким. Ведь не подлежит сомнению, что война потребует расходов, намного превышающих ограниченные финансовые ресурсы России. Придётся обратиться к кредиту союзных и нейтральных государств, а он будет оказан, разумеется, не даром… И вот неизбежно, даже после победоносного окончания войны, мы попадём в такую финансовую и экономическую кабалу к нашим кредиторам, по сравнению с которой теперешняя зависимость от германского капитала покажется идеалом».
Как в воду смотрел здесь Пётр Николаевич!
Удивительно, но ширящиеся антигерманские настроения в «образованных» столичных кругах даже советские историки объясняли тем, что растущему-де российскому торгово-промышленному капиталу начинала мешать германская конкуренция. Мол, разрыва русско-германского договора 1904 года особо желали промышленники, так как этим-де устранялся импорт в Россию «германских фабрикатов».
Но «фабрикат» «фабрикату» рознь. Из Германии в Россию поступала подавляющая часть экспорта по статье «машины и части машин». Одно дело – поставить «конкуренту» кровать, сваренную из прокатного «уголка», другое дело – поставить «уголок» и уж совсем иное – поставить прокатный стан, на котором этот «уголок» катают. Немцы поставляли нам кровати и прокат, но поставляли и прокатные станы. Так что германские поставки угрожали не столько внутреннему сбыту русских товаров, сколько планам технологического закабаления России англосаксонским и французским Капиталом.
Промышленники Рябушинские закатывали весной 1913 года «славянские» обеды в компании со «славянофильствующими» кадетскими лидерами под одобрительные взгляды дяди царя, великого князя Николая Николаевича… Что ж, кричали там о «проливах», но пили-гуляли, по сути, во славу Франции, Англии, Бельгии…
От этого-то и предостерегал Дурново.
Что грустно – при всей убийственной для деятелей Нью-Бердичева и Антанты точности анализа, особым гением-пророком Дурново не был. Писал-то он об очевидном.
Но много ли отыскивалось среди российской элиты тех, кто был способен это очевидное видеть и тем более руководствоваться им? Брусилову чудилось пронемецкое всесилие… Однако о каком всесилии можно было говорить, если ситуацию не переламывали даже документы и аргументы, подобные представленным Дурново?
Николай практических выводов из предупреждения Дурново не сделал, но сомневался… Да и как ему было не сомневаться, если предстояло решиться на очень многое… Ещё пару лет назад Николай, оказавшись перед необходимостью заместить должность нашего посла в Берлине, предложил его тогдашнему Председателю Совета Министров графу В. Н. Коковцову, сказав при этом так:
– Вы знаете, что этот пост очень трудный, наша политика всегда была основана на дружбе с Германией, а теперь обстоятельства так сложились, что нужен человек опытный и выдержанный, как вы, чтобы ограждать наши интересы.
Коковцов внимательно слушал, не пытаясь даже жестом выразить свою реакцию, и царь продолжил:
– К тому же император Вильгельм вас, видимо, искренно жалует и расточал мне величайшие похвалы по вашему адресу.
– Государь, я тронут вашим доверием, но могу ли я дать совершенно откровенный ответ, или же ваше решение окончательно? – спросил Коковцов.
– Нет, я не желаю стеснять вас, Владимир Николаевич, и делаю это предложение, потому что верю в его пользу.
– Ваше Величество, от поста посла в Берлине я не имею права отказаться, но опасаюсь оказаться в Берлине не на месте… Я не привык к дипломатическим тонкостям, а в Берлине учитывают каждое слово.
Николай слушал без видимого неудовольствия, и Коковцов решился:
– И, если честно, я также боюсь, что моё убеждение в сохранении мира во что бы то ни стало может встретиться с иными тенденциями у тех наших кругов, которые преследуют так называемую «национальную» политику…
Слово «национальную» Коковцов произнес подчёркнуто, явно ставя его в кавычки, но Николай на это внимания обращать не пожелал, разъяснений не попросил и вяло произнёс:
– Я не могу вас насиловать, и я с удовольствием сохраню за вами ваше теперешнее положение. Передайте Сазонову, что он может прислать мне доклад о назначении его кандидата.
Кто там выбирал кандидата – Сазонов ли, или не Сазонов, но выбор пал, как мы знаем, на С. Н. Свербеева, человека, по оценке Коковцова, «поразительно ничтожного». И он оказался идеальным передатчиком идей как своего «шефа» Сазонова, так и закулисных шефов «шефа».
В этом полностью документальном эпизоде, взятом из воспоминаний Коковцова, как в капле грязной воды обнаруживается полный набор «бацилл», отравлявших российский государственный «организм»: вялость и нерешительность царя; неумение подлинно национально мыслящей части его окружения переломить эту вялость и активная суета якобы национальных «нью-бердических» сил, направляемых «англо-французской» Антантой, которую, в свою очередь, направляла Америка.
ТЕМ НЕ МЕНЕЕ Николай даже накануне Обвала 1914 года сомневался. Кайзер, при всей своей самоуверенности, тоже колебался. Узнав о том, что сербский премьер Пашич почти согласился с ультиматумом Вены, он пишет статс-секретарю фон Ягову, что Австро-Венгрии следует ограничиться дипломатическим успехом и войны не начинать.