Политическая машина
Шрифт:
— Так ты пойдешь их агитировать?
— Мы пойдем, — поправил Юкрич.
— Только не я!
— Корка — твердо сказал Юкрич — возьми себя в руки. Именно для того я тебя и вызвал, чтобы ты мне помог агитировать этих бисквитных болванов. Где твой патриотизм, дитя мое? Ты хочешь, чтобы наш Носяулер прошел в Парламент, или нет? Мы обязаны напрячь каждый нерв! Мы должны навалиться изо всех сил! Твоей задачей будет — целовать детей…
— Не стану я целовать никаких поганых детей!
— Станешь, старина. Иначе ты до конца дней будешь проклинать себя за то, что наш бедный Носяулер отстал у самого финиша, потому что ты струсил. Но уже будет поздно! Подумай, старик! Только представь! Будь альтруистом! В этой отчаянной гонке голова к голове именно
— Что значит «голова к голове»? Ты же сам написал в телеграмме, что Носяулер, можно считать, победил.
— Это чтобы обдурить болвана с телеграфа: кажется, он из вражеского лагеря. Фактически, между нами говоря, положение очень шаткое. Хватит маленького толчка, чтобы все покатилось.
— А ты почему не целуешь этих скотских детей?
— Чем-то я их пугаю, дитя мое. Раза два я попробовал, но только потерял несколько важных избирателей, доведя их отпрысков до припадка. Думаю, это мое пенсне. Зато вот ты — голос Юкрича сразу стал приторно-елейным — идеально для этого подходишь. Еще когда я увидал тебя впервые, то сразу подумал: вот идет человек, рожденный целовать детей! И нынче, как только я осознал, в чем моя проблема, я вспомнил о тебе. «Корка — то, что надо, — сказал я себе; — Нам нужен Корка, и никто другой. У него внешность хорошего человека. И не просто хорошего, а доброго человека.» Они тебя полюбят, дитя мое. Человеку с таким лицом доверится любой младенец…
— А теперь послушай…
— И это совсем недолго. Парочка улиц, и все. Поэтому расправь плечи, дитя мое, и будь мужчиной. Нынче вечером Носяулер хочет устроить тебе роскошный ужин у себя в отеле. Я узнавал, будет шампанское. Старайся об этом не забывать, и все покажется проще.
Вопросу о предвыборной агитации я как-нибудь посвящу отдельное исследование. Я считаю ее самой гнусной авантюрой. Дом англичанина — его крепость. А тут, только что вы скинули пиджак и присели спокойно покурить трубочку, к вам врываются совершенно посторонние люди и донимают вас тошнотворной лестью и наглыми расспросами, за кого вы намерены голосовать. Отвратительно. Хотя мне не хочется подробно останавливаться на своем опыте агитации в Бисквит-роу, должен сказать, что практически каждый житель этого грязного квартала держался со мной одного мнения. Никогда прежде не приходилось мне встречаться с таким количеством необщительных и замкнутых людей. Они смотрели на меня исподлобья, они отвечали на мои неуклюжие любезности односложным бурчанием, они оттаскивали от меня своих визгливых детей, и прятали их по чуланам и подвалам. В общем, принимали нас очень холодно, и мне подумалось, что уж где-где, а в Бисквит-роу Лаулер-Носяулер не наберет ни единого голоса.
Юкрич высмеял эту мрачную теорию.
— Корка, старина — бодро воскликнул он, когда за нами захлопнулась дверь последнего дома, и я выложил ему свои заключения. — не бери в голову. Это просто такая манера. Они всегда себя так ведут. Да в этом самом доме, откуда мы сейчас ушли, одному из людей Хакстейбла порвали шляпу. Лично я считаю, у нас очень хорошие виды.
Так же, к моему удивлению, считал и сам кандидат. Когда мы после обеда беседовали за сигарами (Юкрич шумно дремал в мягком кресле), голос Лаулера-Носяулера звучал хрипло, но уверенно.
— И знаешь, что любопытно — сказал Носяулер, подтверждая слова Юкрича, которые я принял за праздное бахвальство — если я выиграю, то прежде всего благодаря старине Юкричу. Его выступления, возможно, слишком близко граничат с клеветой, но он определенно умеет говорить с публикой. За последнюю неделю он сделался в Редбридже знаменитостью. Фактически, надо сказать, меня иногда нервирует его популярность. Ты же знаешь, какой он безалаберный человек. Если бы он вдруг оказался замешан в каком-нибудь скандале, это означало бы полный провал.
— В каком скандале? — Иногда я с ужасом представляю — сказал Лаулер-Носяулер с легкой дрожью. — как из публики неожиданно подымается один из его кредиторов, и обвиняет Юкрича в неуплате долга за какую-нибудь пару брюк.
Он бросил тревожный взгляд на фигуру, храпящую в кресле.
— Пока на нем этот костюм, все в порядке, — сказал я успокоительно. — потому что он стащил его у меня. Он сразу показался мне знакомым.
— Так или иначе — уверенно заключил Носяулер — я полагаю, если бы что-то подобное должно было случиться, оно бы уже случилось. Он выступает уже целую неделю — и ничего не произошло. Я хочу, чтобы он открыл наш завтрашний митинг. Юкрич умеет разогреть публику. Ты, конечно, придешь?
— Если можно посмотреть, как Юкрич разогревает публику, меня ничто не удержит.
— Я прослежу, чтобы ты получил место на платформе. Завтра наше последнее и самое большое собрание. Послезавтра выборы, и другого шанса привлечь колеблющихся у нас не будет.
— Не знал, что на такие собрания ходят колеблющиеся. Я думал, публика всегда твердо за.
— Может быть, в каких-нибудь других округах — задумчиво возразил Носяулер — но определенно не в Редбридже.
Грандиозный митинг в поддержку кандидатуры Носяулера Лаулера был собран в Зале Общества Объединенных Механиков, самом большом зале Редбриджа. В ожидании начала я занял место на платформе, среди избранных, но вскоре до меня стал доходить смешанный запах пыли, одежды, апельсиновых кожурок, мела, дерева, гипса, помады и Объединенных Механиков — все вместе составляло коктейль, который был для меня крепковат. Я пересел поближе к маленькой, но симпатичной дверце, через которую можно было, при необходимости, удалиться незамеченным.
Правила, по которым обычно выбирают председателей для таких собраний, слишком широко известны, чтобы их пересказывать. Если кто-то из моих читателей не знаком с работой политической машины, скажу вкратце, что лица, которым нет восьмидесяти пяти, не могут претендовать на эту должность; предпочтение отдается кандидатам, страдающим аденоидами. Носяулеру достался чемпион своего класса. Помимо аденоидов, его сиятельство маркиз Криклвуд держал во рту — или казалось, что держит — чрезвычайно большую и горячую картошку, а красноречию он, видимо, учился заочно, по переписке. Я разобрал его первую фразу — что он намерен быть кратким. В последующие пятнадцать минут я должен был признать свое поражение — я не понял ни единого слова. Судя по ритмичным движениям кадыка, он все еще говорил, но о содержании я не мог и догадываться. Взглянув на боковую дверцу, смотревшую на меня с молчаливым гостеприимством, я мягко выскользнул в нее, и притворил за собой.
Кроме того, что я больше не видел председателя, я мало что выиграл. Происходившее в зале было не слишком заманчиво, но и здесь ничего не радовало глаз. Я оказался в коридоре с каменным полом, и стенами нездорового зеленого цвета. Коридор оканчивался лестницей. Из праздного любопытства я хотел было спуститься по ней, и посмотреть, что будет дальше, как вдруг послышались шаги. В следующий момент показался шлем, потом красное лицо, синяя форма и большие, тяжелые башмаки — составляя в целом констебля, который двигался ко мне по коридору мерными шагами, как будто шел в дозоре. Его лицо показалось мне суровым и неодобрительным, и я отнес это на счет своего курения — предположительно, в таком месте, где оно не поощряется. Я уронил сигарету, и виновато придавил каблуком — о чем тут же пожалел, когда констебль сам вытащил такую же из недр своего мундира, и попросил у меня огоньку.
— На службе курить не положено— сказал он приветливо, — но от затяжки вреда не будет.
Я понял, что взгляд, который мне показался суровым и неодобрительным, был просто служебной маской. Я согласился, что затянуться невредно.
— Начали уже? — спросил полицейский, показав головой на дверь.
— Да. Председатель чего-то там излагал, когда я вышел.
— А!.. Лучше дать разогреться — сказал он таинственно. И несколько минут царило мирное молчание, пока запах дешевой сигареты боролся с прочими ароматами коридора.