Политическая преступность
Шрифт:
Императорский абсолютизм в Риме, как и восточный деспотизм, однако же, имели то преимущество перед республиканской тиранией, что менее стесняли религиозную мысль. Законов, направленных против свободы совести, при императорах издаваемо не было; Лукиана и Плотина никто не беспокоил.
Затем начались вторжения варваров, у которых вождь пользовался патриархальными правами, как у народов первобытных. Права эти, особенно в военное время, строго уважались и поддерживались естественной военной дисциплиной.
При столкновении с римской цивилизацией, однако же, эта естественная дисциплина должна была ослабеть, и потому для ее поддержания монархии западных государств, возникших на развалинах Римской империи, принуждены
Даже теперь еще по традиции вера в божественное право монархов не совсем погасла, несмотря на либеральные реформы, внушенные великими мыслителями XVIII столетия, и на неизбежный прогресс идей. Понятие об оскорблении величества сохранилось не только в современных законах, но и в сознании большинства народа. На цареубийцу смотрят иначе, чем на обыкновенного преступника; каковы бы ни были его побуждения, иногда далеко не низменные, всеобщая ненависть приговаривает его к смерти, притом насколько возможно мучительной, как в старину приговаривали, за кощунство и святотатство.
Нельзя отрицать, однако же, что и понятие о политическом преступлении, по крайней мере в науке, преобразовалось согласно новому понятию о государстве и его миссии по отношению к гражданам.
В самом деле, не поглощая всей жизни нации, государство существует теперь, лишь поскольку охраняет права граждан. Помимо центральной власти, воплощенной в правительстве, теперь начинает развиваться власть окружная и общинная, стремящаяся к автономии.
Даже более – катаклизмы, совершившиеся в истории народов, борьба последних за независимость и постепенное уничтожение религиозных предрассудков отделили понятие о государстве от понятия о форме правления и заставили признать, что последняя, как и все, созданное человеком, подчинена закону изменяемости и совершенствования.
Политическое преступление поэтому перестало считаться во всех случаях угрозой самому существованию общества; мы теперь отличаем попытки изменить форму правления от покушений на все то, что, будучи результатом физических, экономических и исторических причин, является прочной основой единства и независимости нации.
Но из этого еще не следует, чтобы ввиду изменяемости формы правления каждый, желающий насильственно изменять ее на лучшую, по его мнению, мог не считаться преступником.
Уже изучая политическое преступление с антропологической точки зрения, мы заметили, что бурная оппозиция желаниям большинства, которое вообще мизонеично, является противоестественной. Таковы все те редкие и кратковременные движения – бунты, в которых участвует один какой-нибудь класс общества или несколько мечтателей и психопатов, увлекшихся идеями, хотя бы и справедливыми, но не разделяемыми средой.
Естественный закон в данном случае вполне совпадает с юридическим; насильственная борьба с политическим мизонеизмом большинства, стремление насильственно изменить тот строй, который это большинство считает для себя самым удобным, одинаково оскорбляют оба закона.
Напротив того, грандиозные, медленные и мирные революции, в которых участвует весь народ во имя новых политических взглядов, разделенных большинством и устанавливающих новое правопонимание, нисколько не противоречат естественному закону, хотя вместо старого юридического закона провозглашают новый.
Виновность по старому закону в данном случае не влечет за собой преступности; потому что самый этот закон добровольно отменен.
В конце концов, однако же, революция представляет собой нечто существующее de facto, а не de jure.
Юридически ее оправдывает только перемена общественного мнения, причем всякий стремящийся насильственно противодействовать желанию большинства является преступником.
«Всякая действующая политическая система, – говорит Ортолан, – всякая царствующая власть претендует на законность и соответствующим образом карает своих противников; существующие формулы закона даже не меняются: часто одна и та же служит как той власти, которая пала, так и той, которая ее заменила». О преступности нужно, однако ж, судить, становясь на точку зрения абсолютной справедливости и отвлеченного разума.
В самом деле, во взгляде на политические преступления установился предрассудок, в силу которого они считаются не имеющими ничего общего с преступлением вообще, так как тяжесть их зависит будто бы от произвола правительств и надобностей минуты. Но это не так, политические и уголовные преступления произошли от одного и того же корня. В самом деле, если уголовное преступление есть насильственное нарушение личных или имущественных прав индивидуума, вызывающее реакцию сначала со стороны самого потерпевшего, потом со стороны его семьи, племени, целого государства, являющегося мстителем за поруганные права личности, то преступление политическое есть насильственное нарушение прав общества, вызывающее такую же реакцию со стороны тех же политических единиц, защищающих безопасность свою собственную или своего вождя.
Для нас, эволюционистов, всякая политическая организация, принятая большинством, есть проявление инстинкта общественности, который служит источником всех прав и обязанностей для индивидуума, принадлежащего к данной ассоциации.
Значит, пока большинство готово пожертвовать частью своей индивидуальной свободы ради общественных интересов, передавая часть своих прав общественной власти, всякое деяние, противное этому образу действий, является преступным.
В данном случае оскорбление нравственного чувства отступает на задний план перед необходимостью для социального ядра защищать свою политическую организацию. Политический преступник, покушающийся на жизнь монарха, несомненно оскорбляет нравственное чувство, что, конечно, усугубляет его преступность и усиливает общественную реакцию на его преступление, но он, кроме того, колеблет основы политического организма, в поддержании которого заинтересовано громадное большинство его сограждан.
Уверять, что все формы политических преступлений оскорбляют нравственное чувство и являются бесчестными, как это делает выдающийся итальянский критик Зигеле, преувеличивая идеи Гарофало, значит совершенно позабыть о том, что даже классические юристы называли чистым политическим преступлением, то есть о таких деяниях, к которым не примешивается ничего преступного в обычном смысле слова, но которые, может быть, в самой высокой степени вызывают репрессию со стороны государства, так как направлены к перемене образа правления или к низвержению главы правительства.
Пример такого деяния мы недавно видели в свержении с болгарского престола князя Александра Баттенберга, а еще более свежий – в бунте кантона Тессино. Если бы не убийство одного высокопоставленного деятеля каким-то фанатиком из личного мщения, этот бунт не мог бы оскорбить самого тонкого нравственного чувства, а между тем он был направлен ни больше ни меньше как к замене одного правительства другим и был причиной больших перемен в политической жизни страны.
Да, наконец, чем оскорбил бы нравственное чувство или поступил бы бесчестно тот, кто публично на площади одного из итальянских городов стал бы проповедовать антиконституционные взгляды или предлагать новую форму правления, по его мнению, более полезную для страны? Кто попробовал бы, например, – и, по нашему мнению, хорошо бы сделал – провести административную и отчасти политическую самостоятельность итальянских областей наподобие Швейцарии или Соединенных Штатов?