Политические партии
Шрифт:
Это маятниковое движение служило объектом самых различных толкований. Гашек в своем исследовании английской политической системы2 сформулировал закон дезинтеграции партии большинства, связанный, как он полагал, с двумя основными механизмами. С одной стороны, отправление власти обязывает партию отступать от своей программы, не сводя ее целиком и полностью лишь к обещаниям, данным избирателям; в результате известная их часть, разумеется, чувствует себя обманутой и отдает свои голоса конкурирующей партии. С другой стороны, сама правительственная деятельность естественно вызывает разногласия внутри партии большинства: усиливается разрыв между непримиримой левой и более умеренной правой. Оппозиционной партии легче сохранить единство, чем правящей: каковы бы ни были расхождения между ее членами, они достигают согласия, чтобы бороться против правящей партии и занять ее место; когда же оно завоевано, эти расхождения вновь проявляются в полной мере. Таким образом, отправление власти имеет своим следствием процесс дезинтеграции правящей партии, что ослабляет ее в пользу соперника. Последний столь же естественно стремится занять ее место, но стоит ему там расположиться, как процесс дезинтеграции оборачивается против него и начинает благоприятствовать побежденной. В целом это описание соответствует действительности. Можно привести множество примеров, свидетельствующих об истощении и даже распаде правящих партий. Расколы английских либералов в конце XIX века, особенно в 1885 и 1892 г., непосредственно подсказали Гашеку его выводы; сюда же можно отнести и кризис лейбористской партии в 1931 г.; внутреннюю борьбу в либеральной партии Бельгии в XIX веке, из-за чего ей пришлось уступить место католикам, etc.
Однако
Чередованию партий у власти прямо противостоит стабильное ее разделение между ними: первое соответствует большей подвижности размеров партий, тогда как разделение — большей их стабильности. Стабильное разделение власти объясняется отсутствием значительных колебаний парламентского представительства партий в течение достаточно длительного периода. Два момента должны быть приняты здесь во внимание: малая амплитуда разрывов в количестве мест, получаемых одной и той же партией на двух следующих друг за другом выборах, и редкость каких-либо долговременных процессов. Ясно, что фиксировать точную количественную границу для определения первого момента затруднительно. Тем не менее наблюдение подсказывает, что разрывы, не превышающие 5 % общего количества парламентских мест, следует рассматривать как малые, и от 5 % до 10 % — как средние. Если последние носят характер исключения, а малые выступают правилом, можно говорить о стабильном разделении власти, Нужно также, чтобы эти разрывы, как бы малы они ни были, не проявлялись всегда в одном и том же направлении: в противном случае происходят глубокие изменения — медленные, но реальные. Ясно, что абсолютная неподвижность не достигается никогда, но в некоторых странах имеют место четко выраженные периоды стабильности. В иные моменты перегруппировку партий вызывают технические или политические причины: прежнее соотношение сил сменяется новым. Но равновесие затем имеет тенденцию восстанавливаться. Так, война 1939–1945 гг. вызвала перегруппировку партий в стабильных странах, как к этому привела в свое время и вой на 1914 г., а также избирательные реформы начала века. В период между двумя мировыми войнами, напротив, явно наблюдается стабильность.
Три страны в период 1919–1939 гг. производят впечатление особенно стабильных в политическом отношении: Нидерланды, Швейцария и Бельгия. В Нидерландах число парламентских мест, полученных одной партией, колебалось от выборов до выборов не выше 4 % по отношению к их общему количеству. К тому же такое колебание в 4 % происходит всего дважды: в 1925 г. у социалистов, когда они перешли от 20 к 24 %, и в 1922 — у исторических христиан (с 7 до 11 %). Колебания в 3 % также редки — их всего пять случаев; наиболее часто они составляют 1–2 %. С другой стороны, не наблюдается здесь и каких-либо медленных долговременных процессов, кроме ослабления либеральной партии, которая от 10 мест в 1918 перешла к 4 в 1937 г., что составляет только потерю 6 % общего количества парламентских мест на протяжении 18 лет и 6 выборов. Стабильность Швейцарии еще более абсолютна. Там, правда, можно найти разрыв и в 5 % (партия крестьян и буржуа в 1931–1935 гг.), но он единственный в своем роде. Закат последней обнаруживает точно те же параметры, что и закат партии голландских либералов: утрата 6 % общего количества парламентских мест в период 1922–1939 гг. Совсем не встречается разрыв в 4 %, и лишь однажды — 3 % (социалисты в 1919–1922 гг.). В Бельгии фламандско-националистический и фашистский кризис 1936 г. вызвал довольно резкий скачок: он отнял 16 мест у католической партии (или более 8 %, учитывая общее увеличение численности депутатов), и принес 21 место роялистам, которые их совсем не имели, а кроме того — 8 мест фламандским националистам (рост более чем на 4 %). Если не считать этого кризиса, общая стабильность весьма велика; разрывы приблизительно около 5 % обнаруживаются всего лишь дважды: у социалистов в 1921–1925 и у либералов в 1936–1939 гг. Даже во время самого кризиса 1936 г. максимальный разрыв достигал всего лишь 10 % от общего количества депутатских мест (21 у роялистов при 202 в целом) — величина незначительная.
Влияние избирательного режима представляется очевидным. Стабильность Голландии, Швейцарии и Бельгии — прямой результат системы пропорционального представительства (табл. 35). В странах старой демократии общественное мнение стабильно — это естественно; соотношение голосов, собираемых партиями, почти неизменно от выборов к выборам: адекватно воспроизводя в парламенте распределение голосов между партиями в стране, пропорциональная система отражает эту фундаментальную стабильность. «Плавающие голоса» слишком малочисленны, чтобы повлечь за собой ощутимые изменения в положении партий. Пропорциональная система, применяемая в странах, которые и сами по себе изначально стабильны, приводит к консервации представительства, почти полному его замораживанию. И не один лишь фактор избирательного режима тому причиной; он, кстати, влияет не столько своим действием, сколько нейтральностью. В том-то и дело, что в силу своего пассивного характера пропорциональная система лишь точно регистрирует сами по себе слабые — как оно и есть в действительности — колебания общественного мнения, ничего к ним не добавляя. Немаловажную роль играет и склад национального характера: примечательно, что жители всех трех рассмотренных нами стран от природы уравновешенны, невозмутимы, спокойны. И еще более примечательно, что разделение голосов между партиями стабильнее в Швейцарии, нежели в Нидерландах, и гораздо менее стабильно в Бельгии: эти различия представляются вполне соизмеримыми с различиями в степени национальной уравновешенности. Вместе с тем, даже в молодой и нестабильной Ирландии разрывы от одних выборов к другим в 1920–1939 гг. редко превышали 10 %. Словом, стабилизирующая роль режима пропорционального представительства не абсолютна: далеко не все страны с этой системой могут быть отнесены к категории «стабильного разделения», а вместе с тем, напротив, в эту категорию входят и страны не пропорционалистские. Первый вариант иллюстрирует пример скандинавских государств, особенно — Норвегии, где пропорциональной системе сопутствуют явления доминирования. Второму соответствует пример Франции, где мажоритарное голосование в два тура в период между двумя мировыми войнами сопровождалось достаточно ярко выраженной стабильностью.
Во Франции стабильность, конечно, не была такой абсолютной, как в вышеприведенных странах; но все же и здесь она весьма значительна. Ее трудно измерить с той же точностью, что и в других государствах, по причине изменчивости и размытости партий, главным образом партий правой: достаточно четкие границы имеют только радикалы, социалисты и коммунисты. Тем не менее довольно ясно видно, что от одних выборов к другим разрыв в количестве полученных мест никогда ощутимо не превышал 10 % от общего их числа. Максимальная амплитуда достигнута коммунистами в 1936 г. — плюс 62 места (на 608 депутатов) и радикалами — минус 42 (или 7 % от общего числа). В других случаях этот показатель едва достигал 5 %. Но это сравнение ограничивается результатами трех выборов — 1928, 1932 и 1936 г.: в 1919–1939 гг. лишь они прошли при мажоритарном голосовании в два тура. Второй тур явно сглаживал колебания первого. Сложная игра снятия кандидатур, позволявшая поочередно то одной, то другой союзной стороне извлекать выгоду из успехов партнера, в конце концов ограничивала амплитуду этих выигрышей и вела к потерям каждой. В случае, когда друг другу противостоят две большие прочные коалиции, теоретически возможно, чтобы сглаживались лишь индивидуальные колебания, но не общее соотношение сил между двумя блоками; к тому же осмысление результатов первого тура может побудить некоторых умеренных избирателей — из опасения слишком резкого колебания — во втором туре изменить свою позицию. Но подобная прочность союзов — редкость. На деле амплитуду разрывов между двумя большими коалициями уменьшает гибкость партий центра. Во Франции, например, глобальные колебания сами по себе достаточно слабы. Насколько размытость большинства партий позволяет их измерить, можно считать, что в 1928–1932 гг. правая сократила (а левая увеличила) свое представительство приблизительно на 6 % (в том и другом случае — по отношению к общему числу парламентских мест); и что в 1932–1936 гг. левая приобрела (а правая потеряла) приблизительно около 10%3.
Французские партии Третьей республики, больше демонстрируют пример медленного, но неуклонного скольжения влево, нежели стабильного разделения: их эволюцию также можно отнести к третьему типу — синистризму. Мы уже рассмотрели одну из его форм — рождение новых партий, расположенных в политическом спектре левее старых, вызывающее сдвиг последних вправо и порой имеющее своим следствием их исчезновение или слияние между собой. Синистризм может приобретать и другие весьма разнообразные формы: ослабления всей совокупности партий правой в пользу партий левой, без исчезновения прежних или создания новой партии (Франция в 1924–1939 гг.); сохранения общего равновесия между двумя блоками при внутренней эволюции каждого из них, когда либералы растут в ущерб консерваторам, социалисты — радикалам или коммунисты — в ущерб социалистам (к этому типу приближались Швеция и Дания в период между двумя мировыми войнами); замещения старой партии левой новой, более динамичной и более радикальной (Англия); подъема крайне левой партии в ущерб всем другим (Норвегия между двумя войнами), etc. Синистризм — это выражение в политической сфере той социальной эволюции, которая создавала «новые слои», вынужденные добиваться доступа к власти в период, когда современная система политических партий выступает уже сложившейся и достаточно развитой. Этот феномен представляется всеобщим за одним главным исключением — Соединенных Штатов. Оно, несомненно объясняется весьма слабым значением политики для развития страны и повседневной жизни ее граждан на протяжении XIX и начала XX века, и особенно социальной структурой американского Союза, который никогда по-настоящему не знал такого расслоения на классы, как Европа.
Постараемся выявить различие между синистризмом реальным и видимым. Чтобы иметь верный взгляд на движение левой, допустим, во Франции, недостаточно вычислить голоса, полученные партиями в различные следующие друг за другом отрезки времени, и определить успехи левой и потери правой. Нужно принять во внимание снижение первоначального динамизма партий левой, что перемещает их влево по мере того, как они растут и стареют. Республиканец образца 1875 г. голосовал бы за радикалов в 1901, за социалистов — в 1932 и за коммунистов — в 1945 г. В известной мере такая эволюция соответствует сдвигу республиканца 1875 г. влево; а в какой-то мере — и попятному движению самой левой к республиканцу 1875 г. При Третьей республике французы, конечно, левели, но и сама левая также смещалась в сторону французов: она тоже прошла свою половину пути. Так, пассажиру поезда, остановившегося на вокзале, движение соседнего состава на север представляется движением на юг. Это наблюдение более приемлемо в политическом, нежели в социальном плане: старея, идеи левой утрачивают остроту, но восхождение низших классов остается. И наоборот: случается, что реальный синистризм оказывается сильнее видимого. Внешне в Соединенных Штатах, например, не отмечается никакого сдвига влево, все старые партии остаются на месте; внутренне же демократическая партия медленно эволюционирует в сторону относительного прогрессизма, хотя это никак не сказывается на масштабе партии, о чем мы здесь ведем речь; вопрос связан с проблемой отношений между конкуренцией партий и реальными расхождениями мнений.
Можно было бы с тем же успехом привести в качестве примера третьего типа эволюции ситуацию французских партий времен Третьей республики: партия радикалов действительно проявляла там довольно определенно выраженную тенденцию к доминированию. И на этом следует особо остановиться. Франсуа Перру, описывая доминирующие нации и доминирующие фирмы, показал значение фактора доминирования в политической экономии. История идей подсказывает понятие доминирующей доктрины: в каждую эпоху какое-то учение создавало основные интеллектуальные рамки, общую инфраструктуру мысли, так что даже противники не могли критиковать или опровергнуть его, не используя для этого его же принципы мышления. Так было с христианством в средние века, с либерализмом в XIX веке. Создавая свою теорию, Маркс пользовался аргументами, взятыми у либерализма, он обратил против него его собственную логику: он был последним из либералов. Сегодня сам марксизм имеет тенденцию занять место доминирующей доктрины: с ним можно реально сражаться лишь с помощью его собственной диалектики. Подобные феномены встречаются порой и в развитии партий: пусть не всем странам известна доминирующая партия, но для некоторых ее существование представляется установленным. Не будем только смешивать доминирующую партию с партией мажоритарной, или партией парламентского большинства. Партию можно назвать мажоритарной, когда ей одной принадлежит более половины всех парламентских мест. Если политическая структура такова, что партия способна достигнуть указанного положения посредством обычного использования институтов, то говорят, что эта партия — мажоритарная. Понятие доминирующей партии имеет иной смысл: партия может стать доминирующей и этом случае, если она никогда не была мажоритарной и никогда ею не будет, разве что свершится чудо. Таков случай радикалов в период Третьей республики. При двухпартийном режиме, где каждая из партий — это в принципе партия мажоритарная и одна из них неизбежно это большинство завоевывает, доминирующей партии обычно не бывает.
Так что же такое доминирующая партия? Это прежде всего партия более крупная, чем другие; она идет во главе всех и достаточно явно дистанцируется от своих соперников на протяжении известного времени. Понятно, что это превосходство оценивается глобально, в целом за рассматриваемый период. В виде исключения соперники могут и опередить ее раз-другой, но так, что она не теряет при этом своего характера — по крайней мере условиях двухпартийного режима. Здесь партия считается доминирующей, если она сохраняет парламентское большинство в течение длительного периода политического развития. В виде исключения она может потерять его на одних выборах в силу того педалирования подвижек общественного мнения, которое свойственно мажоритарному голосованию; но все же она сохраняет свое общее превосходство. В условиях многопартийного режима, основанного на пропорциональной системе или выборах в два тура, подобный сбой обычно означает конец доминирования. Но не любую партию, количественно превосходящую другие в течение некоторого периода времени, следует считать доминирующей: на этот материальный элемент накладываются элементы социологические. Доминирующая партия — это партия, которая отождествляется с какой-то определенной эпохой; ее доктрина, ее идеи, ее методы, в известном смысле сам ее стиль совпадают с соответствующими характеристиками эпохи. Так говорили о «Радикальной республике», хотя многие французы и республиканцы не были радикалами: но радикальная партия действительно олицетворяла Третью республику, определенную фазу ее истории. Кто кого создал по своему образу и подобию: эпоха партию, или партия эпоху, — вопрос риторический; но само тождество их бесспорно. Точно так же скандинавские государства, например, отождествляют сегодня с их социалистическими партиями, как во второй половине XIX века Англию отождествляли с либеральной партией и как сегодня имеется тенденция считать ее олицетворением лейбористскую партию. Доминирование — скорее феномен влияния, нежели проблема количественного измерения; а равно здесь перед нами и феномен веры. Доминирующая партия — партия, которой общественное мнение больше других верит. Эту веру можно сравнить с той, что определяет легитимность власть имущих: они отличны друг от друга и все же родственны между собой. Даже противники доминирующей партии и граждане, отказывающие ей в своих голосах, признают ее превосходство и влиятельность: это для них прискорбно, но — факт.