Политические работы 1895–1919
Шрифт:
Слишком очевидно, что часть крупной буржуазии тоскует по явлению нового Цезаря, который защитит их — снизу — от находящихся на подъеме классов из народа, сверху — от социально–политических порывов, в которых их подозревают немецкие династии.
Другая же часть давно погрязла в той политической обывательщине, от которой широкие слои мелкой буржуазии так никогда и не просыпались. Уже когда после войн за единство[14] забрезжили начатки позитивных политических задач нации — мысли о заморской экспансии, — этой буржуазии недоставало того простейшего экономического понимания, каковое сказало бы ей, что для торговли Германии в дальних морях означает, когда кругом на побережьях развеваются немецкие флаги.
Не экономические причины, да и не пресловутая «политика интересов», которая известна другим нациям не меньше, чем нам, виновны в политической незрелости широких слоев немецкого бюргерства; причина заключается в его неполитическом прошлом, в том, что политико–воспитательную работу целого столетия невозможно наверстать за десятилетие и что господство великого человека не всегда является средством политического воспитания. И теперь серьезнейший вопрос политического будущего для немецкого бюргерства таков: не поздно ли теперь нагонять упущенное? Ни один экономический момент не может заменить политическое будущее.
Суждено
Кто сегодня скажет немецкому рабочему классу, что он политически зрел или движется к политической зрелости, тот льстец и стремится к сомнительной короне популярности.
В экономическом отношении верхние слои немецкого рабочего класса гораздо более зрелы, чем хочет признать эгоизм имущих классов, и рабочий класс по праву требует свободы, в том числе — и представлять свои интересы в форме открытой организованной экономической борьбы за власть. В политическом же отношении он бесконечно менее зрел, чем хочет внушить ему журналистская клика, желающая монополизировать руководство над ним. В кругах этих деклассированных буржуа любят играть реминисценциями столетней давности — тем самым в действительности достигается то, что пугливые люди сплошь и рядом усматривают в них духовное потомство членов Конвента[15]. Однако же эти буржуа несравненно безобиднее, чем они сами себе кажутся; в них не живет ни искорки той — свойственной Катилине[16] — энергии поступка, правда, не живет и ни дуновения той грандиозной национальной страсти, которая веяла в залах Конвента. Жалкие политические хозяйчики — вот они кто, им недостает великих властных инстинктов класса, призванного к политическому руководству. И не только приспешники капитала (как внушают рабочим) являются сегодня политическими противниками того, чтобы им отдали часть господства в государстве. Если бы они порылись в кабинетах немецких ученых, они нашли бы там немного следов этого приспешничества. И все–таки мы спрашиваем и у них об их политической зрелости, а поскольку для великой нации не бывает ничего более разрушительного, чем когда ею руководит политически невоспитанное мещанство, и поскольку немецкий пролетариат еще не утратил этой своей черты, постольку мы являемся его политическими противниками. А отчего же пролетариату Англии и Франции отчасти присущи другие свойства? Причина здесь не только в том, что работа по экономическому воспитанию, каковое повлекла за собой организованная борьба интересов, началась здесь раньше: прежде всего, это опять–таки политический момент, резонанс положения мировой державы, непрерывно ставящий государство перед великими властными задачами и постоянно обучающий индивидов политике, тогда как у нас государство воспринимает такое обучение всерьез, лишь когда имеется угроза его границам. Для нашего развития также является решающим способна ли великая политика снова наглядно продемонстрировать нам значение великих политических вопросов о власти. Мы обязаны понимать, что объединение Германии было мальчишеской выходкой, которая постигла дряхлую нацию и которая столь разорительна, что лучше бы не ее было — если этому объединению суждено стать завершением, а не исходной точкой политики Германии как мировой державы.
Впрочем, угрожающий момент нашей ситуации в том, что буржуазные классы как будто бы перестают быть носителями властных интересов нации, и пока нет ни малейших признаков того, что рабочий класс становится достаточно зрелым, чтобы заменить буржуазию.
Не в массах опасность — в отличие от того, что полагают те, кто загипнотизированно вглядывается в глубины общества. И конечное содержание социально–политической проблемы — это не вопрос об экономическом положении подвластных, а, скорее, вопрос о политической квалификации классов господствующих и находящихся на подъеме. Цель нашей социально–политической работы — не осчастливить мир, а привести нацию к социальному единению, нарушенному современным экономическим развитием, ради тяжелых боев будущего. И фактически — если бы удалось создать «рабочую аристократию», которая стала бы носительницей политического смысла (а сегодня в рабочем движении мы его не замечаем), то лишь тогда копье, для которого руки бюргерства представляются пока еще недостаточно сильными, было бы переложено на более широкие плечи рабочих. Но путь до этого кажется еще долгим.
На сегодня же мы видим одно: предстоит проделать громадную работу по политическому воспитанию, и для нас не существует более серьезного долга, чем когда каждый в своем узком кругу осознает именно эту стоящую перед нами задачу: участвовать в политическом воспитании нашей нации, что должно остаться конечной целью как раз нашей науки. Экономическое развитие в переходные периоды грозит разрушить естественные политические инстинкты, и было бы несчастьем, если бы и экономическая наука стремилась к той же цели, взращивая вялый эвдемонизм — пусть даже в одухотворенной форме — под иллюзией самостоятельных «социально–политических» идеалов.
Однако же поэтому именно мы должны хорошо помнить о том, что мы видим противоположность политическому воспитанию, когда пытаемся сформулировать параграфы вотума недоверия, направленные против мирного социального будущего нации, или же когда Brachium saeculare[17] шарит в поисках руки Церкви для опоры светских властей. Но о чем–то противоположном политическому воспитанию свидетельствует также рутинная перебранка непрерывно растущего хора — да простят мне это выражение — лесных и луговых социальных политиков, равно как и по–человечески достойное любви и внимания, и все–таки несказанно обывательское смягчение нравов, которое мнит, будто оно в состоянии заменить политические идеалы «этическими», а последние, опять–таки ни о чем не подозревая, отождествляет с оптимистическими надеждами на счастье.
Также и в связи с небывалой нуждой национальных масс, отягощающей обостренную социальную совесть нового поколения, мы должны честно признать: еще более отягощает нас сегодня осознание нашей ответственности перед историей. Нашему поколению не суждено увидеть, принесет ли плоды борьба, которую мы ведем; признает ли потомство в нас своих предков. Если нам не удастся избежать проклятия, во власти которого мы находимся — быть рожденными после политически великой эпохи — то тогда мы должны суметь стать чем–то другим — предшественниками еще более великой. Будет ли таким наше место в истории? Не знаю и только скажу: право молодых — отстаивать самих себя и свои идеалы. А в старца человека превращают не годы: он молод до тех пор, пока способен воспринимать мир с теми великими страстями, которые в нас вложила природа. Итак — разрешите мне на этом закончить — великая нация стареет не под бременем тысячелетий ее славной истории. Она остается молодой, если у нее хватит способностей и мужества заявить об этом самой себе и великим инстинктам, которые ей дарованы, и если руководящие ею слои окажутся в состоянии подняться в тот разреженный и прозрачный воздух, где успешно продвигается будничная работа немецкой политики, но в котором еще и веет суровое величие национального чувства.
Избирательное право и демократия в Германии (март 1917)[18]
Многосторонняя проблема демократии рассмотрена здесь лишь с учетом теперешних проблем у нас, и обратимся мы к ним тотчас же, без обиняков и общих рассуждений.
Как известно, современное право избираться в Рейхстаг было поднято на щит Бисмарком исключительно по демагогическим соображениям, и притом отчасти по внешнеполитическим причинам, отчасти же — ради внутриполитических целей: для борьбы его цезаризма с проявлявшей тогда строптивость буржуазией в его знаменитом ультиматуме, выдвинутом Франкфуртскому бундестагу, и введено вопреки серьезным опасениям тогдашних либералов[19]. Правда, его надежда на консервативное поведение масс не сбылась. Но разделение характерных для современной социальной структуры прослоек на два столь же тесно друг с другом соприкасающихся, сколь (по этой же причине) враждебных классов, буржуазию и пролетариат, впоследствии дало возможность использовать — как заметил князь Гогенлоэ[20] — трусость (Feigheit) буржуазии (Гогенлоэ сказал «робость» (Sch"uchternheit)) перед «демократией» для сохранения господства бюрократии. Воздействие этой трусости ощущается и по сей день. То, что очень даже можно быть демократом, но все–таки при тогдашних обстоятельствах не разделять восторга Лассаля[21] по отношению к этому избирательному праву, доказывает, к примеру, введение Эдуарда Бернштейна[22] к произведениям Лассаля. С чисто политической точки зрения вполне можно поставить вопрос: не облегчило бы в первые десятилетия после основания новой империи избирательное право, чуть более привилегированное для экономически и социально авторитетных, а также политически (в то время) вышколенных прослоек, — и слегка напоминающее английское избирательное право тех лет, — внутреннее и внешнее совершенствование империи, и прежде всего приучение к ответственной совместной работе в парламенте? Мы не хотим здесь защищать доктринерскую «ортодоксию избирательного права». Но пример с Австрией при графе Тааффе[23] показывает, что все буржуазные партии, оставшиеся у власти лишь в силу привилегий избирательного права, сегодня не в состоянии предоставить чиновничеству демагогическое оружие угрозы равного избирательного права без того, чтобы всякий раз, как бюрократические властные интересы попадают в опасность, чиновничество не могло воспользоваться этим против таких партий. Совершенно так же поступили бы германские буржуазные партии с Бисмарком, если бы им отказали в равном избирательном праве. А пример с Венгрией учит, что даже мощнейшие интересы политически мудрой господствующей национальности, препятствующие введению равного избирательного права, не могут на длительный срок помешать тому, чтобы в конкурентной борьбе собственных партий этой национальности все–таки использовался лозунг именно такого избирательного права, чтобы он в этой борьбе не пропагандировался как идея и чтобы подобное право, в конце концов, не было введено. Вновь и вновь — и это не случайность — в политике встречаются поводы, дающие возможность использовать этот лозунг. Независимо от того, как обстоят с этим дела в других странах, для Германии в любом случае с эпохи Бисмарка несомненно, что в конце боев за избирательное право оно может быть только равным. И если другие вопросы избирательного права (например, пропорциональное избирательное право) при всей их политической важности все–таки воспринимаются как «технические», то вопрос о равенстве избирательного права даже субъективно является столь чисто политическим, что ему необходимо положить конец, если мы хотим избегать бесплодных боев. Уже это обстоятельство с государственно–политической точки зрения является решающим. Ведь 4 августа 1914 года и последующие годы показали, что такое избирательное право хорошо проявляет себя при решающих политических испытаниях, если с его помощью хотят править и если для этого имеется добрая воля. Оно функционировало бы столь же хорошо длительное время, если бы возлагало на избранных с его помощью ответственность, присущую тем, кто реально и решающим образом причастен к власти в государстве. Участвующие в управлении демократические партии везде являются носителями национализма.
Именно растущий массовый национализм является весьма естественным в эпоху, когда непрерывно демократизируется доступ к сокровищам национальной культуры, ведь носитель культуры — это национальный язык. Уже поистине скромная мера такого фактического, хотя и затруднительного участия, которая была отведена у нас в годы войны представителям радикальной демократии, оказалась достаточной, чтобы поставить их на службу конструктивной национальной политике. А это явилось полной противоположностью действиям плутократии прусского ландтага, поистине не нашедшей на третий год войны ничего лучшего, чем рекомендовать принятие закона о пожаловании дворянского титула военным поставщикам. Вместо того, чтобы подготовить на германском Востоке новые земли для крестьян — а мы могли бы еще обеспечить сохранность рядового состава 10 армейского корпуса с помощью новых мест для крестьян — немецкой земле в тылу сражающегося войска предстояло послужить тщеславию плутократии выскочек, нажившихся на военных поставках, будучи розданной им в целях создания родовых имений, способствующих получению дворянского титула. Одного этого факта достаточно для критики классового избирательного права.
Но внутренняя несостоятельность этого и любого аналогичного избирательного права и так очевидна. При сохранении прусской трехклассовой системы вся масса возвращающихся на родину бойцов, не оказав ни на кого никакого влияния, вольется в низший класс, — в привилегированных же классах будут оставшиеся на родине, чьи клиентура и рабочие места все–таки достанутся тем, кто разбогател на военных поставках или благодаря войне или же просто остался целым и невредимым, и чье уже наличествующее или новоприобретенное имущество те, кто подвергся политическому деклассированию из–за войны, защитили своей кровью на полях других стран. Конечно же, политика — дело не этическое. Но тем не менее, существует известный минимум чувства стыда и долга приличия, нарушать который безнаказанно нельзя даже в политике.