Политические работы 1895–1919
Шрифт:
Кроме того, говорят, что любая критика нашей государственной формы дает оружие врагам. Этой фразой нам затыкали рот на протяжении двадцати лет, пока не стало слишком поздно. Что нам терять за границей из–за такой критики теперь? Враги могли бы поздравлять друг друга, если бы прежние тяжкие пороки сохранились бы и в дальнейшем! И как раз теперь, когда великая война вступила в стадию, на которой слово вновь берет дипломатия, пора сделать все для того, чтобы опять не допустить старую ошибку. К сожалению, пока мало что говорит о том, что она не будет допущена. И все–таки враги знают — или еще изведают — что немецкая дипломатия не заключает плохих мирных соглашений, если она не хочет упустить собственное будущее.
Тот, кто, исходя из предельных соображений веры, выше всех политических интересов нации ставит какую–либо форму авторитарного господства ради нее самой, может в этом открыто признаться. Его не будут опровергать. Но пусть вместо этого к нам не обращаются с пустой болтовней о противоположности между «западноевропейской» и «немецкой государственной идеей». В простых вопросах техники формирования государственной воли, о которых здесь идет речь, существует не сколь угодно много, а лишь ограниченное количество форм (для современного демократического государства). Для дельного политика существенный вопрос, на который надо отвечать в зависимости от политических задач нации, сводится к следующему: какие из этих форм целесообразны для его государства в тех или иных конкретных случаях? Лишь достойное сожаления неверие в собственные силы германства может ошибочно полагать, что немецкая сущность будет поставлена под сомнение, если мы будем разделять с другими народами целесообразные государственно–технические институты. Не говоря уже о том, что парламентаризм не чужд немецкой истории, а ни одна из противопоставляемых ему систем не была присуща одной лишь Германии. А вот о том, что и парламентское немецкое государство будет выглядеть иначе, нежели любое другое, позаботятся совершенно неотложные объективные обстоятельства. Но превращать это в предмет тщеславия для нации было бы не объективной, а как раз литераторской политикой. Сегодня мы не знаем, состоится ли в Германии действительно дельное парламентское переустройство. Ведь его могут и сорвать правые, и упустить по небрежности левые. Последнее тоже может случиться. Ибо само собой разумеется, что жизненные интересы нации стоят выше демократии и парламентаризма. Если бы парламент оказался несостоятельным, и старая система была бы восстановлена, то это, конечно, возымело бы далеко идущие последствия. Тогда тоже можно было бы благословлять судьбу за то, что ты родился немцем. Но от больших надежд на будущее Германии пришлось бы окончательно отказаться вне зависимости от того, как будет выглядеть мирное соглашение.
Автор, который почти три десятилетия назад голосовал за консерваторов, а впоследствии — за демократов, и которому тогда гостеприимство оказывала «Крестовая газета»[43], а теперь дают приют газеты либеральные, не является активным политиком и не собирается становиться таковым. Он не пользуется (это замечание тоже для перестраховки) никакими отношениями, в чем бы они не заключались, ни с какими немецкими государственными деятелями. У него есть все основания считать, что ни одна партия, в том числе и из левых, не будет отождествлять свою позицию с тем, что он говорит и, в первую очередь, с наиболее важным лично для него (гл. IV), а это в то же самое время — то, вокруг чего вообще нет никаких партийно–политических разногласий. И свою политическую точку зрения, представленную здесь, он избрал потому, что опыт последних десятилетий уже давно привел его к твердому убеждению в том, что существовавший до сих пор тип формирования государственной воли и тип функционирования политики должен обречь на крах любую немецкую политику, независимо от того, каковы ее цели, что при неизменных обстоятельствах в будущем все это будет в точности повторяться и что нет ни малейшей вероятности, что вновь и вновь будут появляться полководцы, которые при неслыханных кровавых жертвах нации смогут вызволять нас из политических катастроф военным путем.
Государственно–технические изменения сами по себе не делают нацию ни трудолюбивой, ни счастливой, ни исполненной внутреннего достоинства. Они могут лишь устранить механические препятствия, стоящие на пути к обладанию этими качествами, и потому представляют собой исключительно средства, предназначенные для достижения цели. Вероятно, можно сетовать на то, что обывательски скучные вещи в том виде, как они излагаются здесь — при намеренном самоограничении и исключении всевозможных значительных содержательных проблем культуры, которые стоят перед нами, — вообще могут играть сколько–нибудь важную роль. Но это именно так. В общем и целом этому учит политика последних десятилетий. В частности же, в самое последнее время полный провал политического руководства империей, осуществлявшегося на редкость дельным и симпатичным должностным лицом, стал своего рода проверкой расчетов, сделанных в незадолго до этого опубликованных статьях. Кому такого опыта недостаточно, того вообще не убедят какие–либо доказательства. Политик в государственно–технических вопросах считается со следующими поколениями. А эта небольшая, написанная по случаю статья вообще должна послужить лишь своему времени.
Длительное промедление с публикацией в этой форме, к которой автора побудили разделяющие его настрой друзья, поначалу имело своей причиной загруженность другими работами, а затем — с ноября — обычные технические трудности публикации.
I. Наследие Бисмарка
Сегодняшняя ситуация в нашей парламентской жизни представляет собой наследие многолетнего господства князя Бисмарка в Германии и того внутреннего положения, которое располагало к нему нацию, начиная с последнего десятилетия его рейхсканцлерства[44]. Невозможно найти примеры подобного отношения какого–либо другого великого народа к государственному деятелю такой величины. Ни в одной другой стране мира даже безграничное восхищение личностью какого–нибудь политика не побудило ни одну гордую нацию столь безраздельно принести ему в жертву собственные убеждения. С другой же стороны, объективная враждебность к государственному деятелю столь необычайного масштаба весьма редко в других случаях выливалась в такую безмерную ненависть, какая в свое время была обращена к Бисмарку со стороны крайне левых и центристской партии Германии. Отчего так произошло?
Грандиозные события 1866 и 1870 годов[45], как часто бывает, больше всего воздействовали на поколение, которое хотя и пережило победоносные войны как неизгладимые впечатления юности, но не составило себе ясных воззрений на сопровождавшие их глубокие внутриполитические проблемы и напряженности. В их умах Бисмарк превратился в легенду. Политические литераторы той породы, что вошла в общественную жизнь около 1878 года, разделились в своем отношении к нему на две неравные группы, из которых первая, большая, обожала, к примеру, не величественность его изысканного и повелительного духа, а исключительно элемент насилия и коварства в его методах управления государством, мнимую или действительную их жестокость; другая же, напротив, реагировала на все это с бессильной злобой. Если вторая разновидность литераторов после смерти рейхсканцлера вскоре исчезла, то первая с тех пор обрела прямо–таки литераторскую выхоленность. Уже давно она сочиняет историческую легенду не только консервативных политиков, но и литераторов с честными намерениями и, наконец, всех тех духовных плебеев, что посредством поверхностного подражания его жестам стремятся легитимировать себя в качестве призраков его духа. Согласно свидетельствам, сам Бисмарк к этой последней, довольно–таки влиятельной у нас прослойке относился с глубочайшим презрением, хотя, естественно, был готов при необходимости политически использовать этих своих царедворцев, равно как и других деятелей вроде г-на Буша. «Фразерское по содержанию и ученическое по форме» — написал он на полях одного (в современном смысле) «общенемецкого» экспертного заключения, каковое он однажды ради пробы попросил у человека, который все–таки существенно отличался от нынешних представителей этой породы тем, что на собственные национальные достижения мог указать не только словесно, но и отважными поступками. А то, что думал Бисмарк о своих консервативных товарищах по сословию, отражено в его мемуарах.
Для подобного рода пренебрежительного отношения у него было некоторое основание. Ибо что пережил он, когда в 1890 году ему пришлось уйти в отставку? Желать того, чтобы партия Центра[46], к фалдам которой он прицепил совершившего на него покушение Кульмана[47], социал–демократы, против которых он развернул травлю с помощью параграфов о высылке в законе о социалистах[48] тогдашние либералы, которых он заклеймил как «врагов империи», выразили ему сочувствие, по справедливости было бы чрезмерным. Ну а прочие, при чьем громком одобрении все это произошло? На прусских министерских креслах и в имперских ведомствах сидели консервативные креатуры, которых он в одиночку вытащил из грязи. Что же они делали? Да продолжали сидеть! «Новый начальник» — и этим вопрос для них исчерпывался. На председательских стульях имперского и прусского парламентов сидели консервативные политики. Что кричали они на прощание уходящему в отставку творцу империи? Они ни словом не обмолвились об этом событии. Какие из крупных партий его свиты требовали хотя бы отчета о причинах его отставки? Ни одна из них даже не шевельнулась, но все повернулись к новому «солнцу»[49]. Подобного события не найти в анналах ни одного гордого народа. Но презрение, которого заслуживает это событие, может только усилиться благодаря восторженному преклонению перед Бисмарком, передаваемому по наследству все в тех же партиях. Вот уже на протяжении пятидесяти лет прусские консерваторы ни разу не проявили политического характера на службе великим государственнополитическим или идеальным целям — подобным тем, что ставили перед собой Шталь, Герлах и старые христианские социалисты такого рода. Можно проверить по событиям: исключительно тогда, когда речь шла о денежных интересах прусских консерваторов, или же об их монополии на доходы от ведомств и об их патронировании этих ведомств, или (что то же самое) о их привилегиях в избирательном праве — вот когда выборная машина их ландратов[50] беспощадно работала даже против короля. Тогда бывал (да и теперь бывает) задействован весь жалкий аппарат «христианских», «монархических» и «националистских» фраз — как раз то, в чем эти господа ныне упрекают англосаксонских политиков, называя это на их языке cant[51]. Когда же спустя несколько лет после отставки Бисмарка речь зашла о собственно материальных, прежде всего, таможенно–политических интересах, тогда–то они и вспомнили Бисмарка как перекладную лошадь и с тех пор начали всерьез изображать из себя хранителей его традиций. Существует веская причина предположить, что и сам Бисмарк в то время относился к этим затеям не иначе, как с пренебрежением. Об этом свидетельствуют его высказывания, сделанные в частном порядке. Кто поставит это ему в вину? Но стыд за ту карикатуру на политически зрелый народ, какую являла собой нация в 1890 году, не должен скрыть от нашего внимания того, что Бисмарк в этом недостойном ничтожестве собственных приверженцев на трагический лад пожал то, что сам и посеял. Ибо он желал и намеренно добивался такого политического ничтожества парламента и партийных политиков.
Никогда государственный деятель, пришедший к кормилу власти не благодаря доверию парламента, не располагал партией, включавшей в себя столь легко поддающиеся манипуляции и притом столь многочисленные политические таланты, как в той, с которой Бисмарк состоял в партнерских отношениях с 1867 по 1878 годы[52]. Можно отвергать политические взгляды тогдашних национал–либеральных вождей. В сфере высокой политики и вообще с точки зрения стремящейся к господству энергии духа, их, разумеется, нельзя соизмерять с самим Бисмарком, по сравнению с которым даже лучшие из них производят впечатление посредственностей, а тем более — в конечном счете — такое впечатление производят все остальные политики нашей страны и большинство зарубежных политиков. Ведь гений рождается в лучшем случае раз в несколько столетий. Но мы могли бы благодарить судьбу, если бы она вложила и в будущем могла бы вкладывать «среднестатистическое» руководство нашей политикой в руки политиков такого уровня, какой был присущ упомянутой партии в те годы. Поистине одно из наглейших искажений истины заключается в том, что вопреки этому политические литераторы у нас внушают нации: «Германский парламент до сих пор был не в состоянии дать крупные политические таланты». И достойно сожаления, что таким представителям парламентаризма, как Беннигсен, Штауффенберг, Фёльк, — или даже представителям демократии вроде прусского патриота Вальдека современная рабская мода, принятая в литераторских кругах, отказывает в праве называться представителями «немецкого духа», который в церкви св. Павла[53] обладал по меньшей мере такой же жизненной силой, как у бюрократии, и куда большей, чем в чернильницах господ литераторов. Большим преимуществом упомянутых политиков «весенней эпохи» Рейхстага было, в первую очередь, то, что они познали собственную ограниченность и ошибки собственного прошлого и признали подавляющее духовное превосходство Бисмарка. Нигде у Бисмарка не было столь страстных почитателей на личном уровне, как в их рядах, причем также и в рядах более поздних «раскольников». Об этом личном уровне говорит, прежде всего, одно — полное отсутствие всякой затаенной зависти в связи с его подавляющим превосходством. Из–за этого любой, кто был с ними знаком, полностью оправдает всех сколько–нибудь значительных личностей среди них. Для лиц, хорошо осведомленных об этих событиях, какой–то манией преследования кажется то, что Бисмарк всерьез носился с мыслью о том, будто именно эти политики когда–то думали «свергнуть» его. Я же из уст их вождей много раз слышал: если бы появился какой–нибудь шанс, что на этот высочайший пост постоянно будет претендовать тот или иной новый Бисмарк, то возник бы цезаризм — форма правления гения, конституция, подходящая для Германии. И это было совершенно искреннее убеждение. Правда, некогда и они решительно скрещивали с ним шпаги. Как раз поэтому они знали и его слабые места, но совершенно не были склонны к тому, чтобы недостойным мужчины образом принести его в жертву собственному интеллекту, — хотя они до самоотверженности вновь и вновь проявляли готовность идти ему навстречу, чтобы избежать разрыва, — и гораздо дальше, когда этого позволял учет настроения избирателей, которые угрожали перестать им повиноваться. На борьбу за формальные парламентские права с творцом империи национал–либеральные политики не отваживались не только потому, что предвидели, что такая чисто партийно–политическая борьба будет содействовать лишь центру силы, но и потому, что они знали, что это надолго парализовало бы как собственную политику Бисмарка, так и конструктивную работу парламента; как известно, в 80-е годы это называлось: «Больше ничего не удается». Наиболее сокровенным, часто высказывавшимся во внутренних кругах намерением национал–либералов было в эпоху господства этой грандиозной личности утвердить в империи такие институты, на работоспособности которых преемственность имперской политики только и сможет основываться впоследствии, когда придется приспосабливаться к политикам привычного масштаба. Однако же к этим институтам они причисляли и безусловно обладающий правом решающего голоса, а потому притягивающий значительные политические таланты парламент, и сильные партии.
Они точно знали, что достижение этой цели безусловно зависело не от них одних. Очень часто мне доводилось слышать такие высказывания из их среды по случаю большого переворота 1878 года[54]: «Разрушить партию, находящуюся в таком критическом состоянии, как наша, или же сделать невозможным ее дальнейшее существование — для этого особенного политического искусства не требуется. Но когда так поступают, бывает невозможно вновь создать другую значительную партию, занимающуюся чисто конструктивной работой, — но приходится обращаться к системе узких политических интересов и патронажных подачек, и все–таки надо смиряться с тяжелейшими политическими потрясениями». Как уже говорилось, можно как угодно оценивать позиции национал–либеральной партии по ряду частных вопросов, однако в конечном счете именно благодаря ее инициативе утвердились и сам конституционный пост рейхсканцлера (предложение Беннигсена), и единство гражданского права (предложение Ласкера), и Имперский банк (предложение Бамбергера), и вообще большинство всевозможных и даже сегодня оправдывающих себя на деле значительных имперских институтов. Легко задним числом критиковать тактику этой партии, постоянно рассчитывавшую на тяжелое положение по сравнению с самим Бисмарком. Можно списать ответственность за потерю ее позиций на естественные трудности партии, столь чисто политически ориентированной и при этом все–таки отягощенной устарелой экономической догматикой в отношении хозяйственных и социально–политических проблем; хотя в консервативных партиях в этом отношении дела, в конечном счете, обстояли отнюдь не лучше. Противоречие между конституционными устремлениями национал–либералов после 1866 года и целями Бисмарка заключалось в тогдашних унитаристских — в духе Трейчке — идеалах этой партии (от которых мы, между тем, отказались частично по причинам, носящим исключительно внешнеполитический характер), а не, как любят говорить, в ее «близорукости». Как бы там ни было, последующее развитие доказало полную правоту основополагающих политических предпосылок их поведения.
Национал–либералы не сумели осуществить избранную ими политическую задачу и в конечном итоге оказались сломленными не по объективным причинам, а из–за того, что Бисмарк был не в состоянии терпеть рядом с собой на одну самостоятельную, т. е. действующую сообразно собственной ответственности, силу. Это касалось и министерств. Некоторым парламентским политикам предлагалась работа в министерствах; однако всем им довелось лично убедиться в том, что Бисмарк уже заранее благоразумно принимал меры, рассчитанные на то, что ему всегда удастся сместить нового сотрудника благодаря чисто личной дискредитации (это, а не что–либо иное, послужило, в конечном счете, и причиной отвода кандидатуры Беннигсена). То же и в парламенте: вся политика Бисмарка исходила из того, чтобы не давать консолидироваться ни одной сильной и поэтому хоть как–то самостоятельной конституционной партии. Главными средствами, позволявшими ему осуществлять свои планы — наряду с в высшей степени умышленной и ловкой эксплуатацией таможенно–политических конфликтов интересов — были, прежде всего, военные проекты и закон о социалистах.