Политический кризис в России: модели выхода
Шрифт:
В итоге каждая из сторон стала апеллировать к партийным массам, а затем и ко всему народу. Политическая реформа на какое-то время расширила возможности Горбачева в плане манипулирования, но в конечном счете привела во власть те силы, которых ни перестроечные реформаторы, ни перестроечные консерваторы не желали.
Не исключено, что по схожему сценарию может происходить и постпу-тинская трансформация. Лидер оставляет после себя примерно равные по силе группировки. Они вступают в борьбу за власть. Те, кто помоложе, захотят обновления и станут апеллировать к массам. Их противники ответят тем же. И режим рухнет.
Российская (1917
Мы силимся предсказать будущее, оглядываясь на прошлое. В этой ситуации историк Российской революции 1917 г. ощущает себя необычайно востребованным. Востребованным, но не понятым. «Правда, это похоже на канун Февральской революции?» — вопрошают люди самых разных взглядов. Отрицательный ответ никого не устраивает: одни пугают Февралем, другие его с нетерпением ждут.
Путь от мысли до курка
Между тем опыт революции 1917 г. свидетельствует о том, что анализ политической ситуации, основанный исключительно на исторических параллелях, редко бывает точным. С кем только ни сравнивали Керенского: для одних он был русским Дантоном, для других — Луи Бланом. Наконец, некоторые его восторженные почитатели считали, что одного определения мало: «...русский Гракх, с душою Гарибальди». Керенского сравнивали с Наполеоном, и одних это оскорбляло, а других воодушевляло: многие мечтали о воинственном вожде-спасителе, который преодолеет анархию. Востребованной оказывалась и аналогия со Смутным временем. Сторонники Керенского именовали его то Пожарским, то Мининым, а враги главы Временного правительства — Лжедмитрием. И все эти аллюзии не сработали.
Вряд ли современная Российская Федерация напоминает Российскую империю кануна революции. Набор и масштаб проблем был совершенно иным. Разумеется, император и его правительство запаздывали с реформами, но вряд ли какой-либо разумный политик может позавидовать положению последнего русского царя. Любая реформа, даже самая продуманная, создавала непременно новые вызовы, провоцировала кризисы в различных сферах.
Можно ли было с помощью реформ интегрировать в империю поляков? Финнов? Жесткая централизация и русификация подрывали основы империи, которая создавалась на основании соглашений с местными элитами, соглашений писаных и неписаных.
Можно ли было решить аграрную проблему с помощью Столыпинской реформы? В одних регионах крестьяне готовы были ее принять, в других полагали, что единственным способом разрешения всех экономических бед является «черный передел». Это было глубокое убеждение десятков миллионов людей.
Можно вспоминать и иные болевые точки империи, при желании легко найти аналогии. Но важно упомянуть другую особенность, которая присуща и нашим предкам, и нам. Ощущение необходимости преобразований не сопровождается продуктивным поиском общенационального консенсуса относительно набора первоочередных реформ. Отсутствуют и общепризнанные принципы лоббирования политических реформ. Культурная разнородность огромной страны затрудняла и затрудняет формулирование общих правил политической игры. Можно даже сказать, что современные россияне обнаруживают меньшую способность к политической самоорганизации, чем их предки, жившие в начале ХХ в.
И все же нынешняя политическая ситуация принципиально отличается от событий вековой давности. Сто лет назад жители России, придерживавшиеся самых
Власть традиционно использовала армию как полицейскую силу. Армия была универсальным средством решения всех проблем — хозяйственных, воспитательных, полицейских. Хорошая полиция стоит дорого, а денег в империи, борющейся за статус великой державы, катастрофически не хватало, полицейское государство не имело нужного количества полицейских. Но использование в полицейских целях людей, подготовленных для войны, приводило к тому, что различные социальные и политические конфликты перерастали в маленькие гражданские войны. Такой опыт сыграл свою роль при подготовке большой гражданской войны.
В то же время многие представители оппозиции считали революцию универсальным средством решения всех социальных, политических, национальных проблем. Вера в грядущую революцию подтверждалась необычайно развитой политической культурой революционного подполья. Создававшиеся десятилетиями ритуалы и символы воспитывали определенную культуру бескомпромиссного протестного движения. В поле влияния этой культуры находились самые различные слои, она легко эксплуатировалась для оформления самых разных требований. Любой конфликт был маленькой революцией.
Запрограммированность России на конфронтацию значительно усилилась в годы Первой мировой войны. В условиях грандиозной войны, сделавшей многих мирных людей жестокими воинами, насилие казалось естественным способом решения политических проблем. Но это затрудняло традиционное использование армии как полицейской силы, что в конце концов и привело к революции.
К счастью, в современной России условия политической социализации совершенно иные. Разумеется, опыт региональных войн и межнациональных кровавых конфликтов не может не влиять на политическое сознание россиян. Однако этот опыт необязательно ведет к применению насилия, напротив, он нередко используется как аргумент для предотвращения всяческих конфликтов (что порой влечет и отказ от преобразований, если они несут риск конфронтации).
И все же современные аналитики прибегали и прибегают к сопоставлению нынешней ситуации с событиями 1917 г., несмотря на принципиальное отличие двух эпох.
Во-первых, миф о Великом Октябре был основополагающим мифом СССР. Люди, воспитывавшиеся в Советском Союзе, попросту не могли ничего не знать о революции. Этот багаж знаний сохраняется и по сей день, порой меняется лишь знак оценки. Поэтому аналогии с 1917 г. воспроизводятся почти автоматически и простыми людьми, и политиками, и СМИ.
Во-вторых, в сознании народа Гражданская война остается непреодолимой травмой. И по сей день немало людей отождествляет себя с белыми или красными, хотя порой они плохо знают действительную историю братоубийственного конфликта.
В-третьих, массовое сознание охотно «объясняет» историю революции с помощью всевозможных заговоров: если современники верили в «заговор императрицы», то в начале XXI в. публичные историки, опираясь на де-тективизированное сознание общества, рассуждают о заговорах масонов и происках иностранных разведок как о главных факторах революции. Вера во всемогущество спецслужб объединяет странным образом и былых диссидентов, и ветеранов спецслужб. Этот чекистско-диссидентский дискурс существенно влияет на современную политику. Его появление объяснимо, его воздействие непредсказуемо.