Полководцы Древней Руси
Шрифт:
Он читал и новые греческие книги, которые пересылал ему из Киева друг — митрополит Никифор, — «Шестиднев», «Беседы Василия Великого», «Слово Григория Богослова» и другие, вновь открывал свои любимые чтения — «Изборник» Святослава Ярославича, книгу, полную премудрых писаний и размышлений. Он читал помещенные там строки, полные ума и достоинства, и вспоминал суетного, жадного, завистливого Святослава, его беспокойный взгляд, его постоянное стремление выделиться, обойти ближнего. Как в одном человеке могли уживаться такая тяга к мудрости и такая мирская пустота!
Потом он, покряхтывая, садился в седло и не торопясь ехал по своим пригородным селам. Все здесь радовало его глаз: вновь отстроенные деревянные дома смердов, деловая суета полей и покосов, хозяйская хватка его тиунов, полные ествы и питья княжеские
Он возвращался к вечеру вновь в свой княжеский дворец, звал к себе сына Андрея, рассказывал ему о битвах с иноземцами, о славных воинах прошлого; потом уходил к себе. Отроки зажигали свечи, и он продолжал листать тяжелые книги в дорогих, из телячьей кожи переплетах, разворачивал старинные свитки, снова и снова удивлялся прозорливости и мудрости создавших их людей. Но иногда чтение вызывало у него неудовольствие. Это было тогда, когда он внимательно и придирчиво обращался к только что законченной монахом Нестором «Повести временных лет». Он помнил этого монаха, когда он, еще будучи дитем, приезжал с отцом к преподобному Феодосию. Нестор был молчалив, скромен. Таким он и остался на всю жизнь, став при Святополке первым русским летописцем. Мономах видел его умный, проницательный взгляд, слышал неторопливую, вдумчивую речь. Слов нет, его летопись — это выдающееся писание, плод зрелого, опытного, многознающего ума и горячего, беспокойного, гордого сердца, сочинение человека, влюбленного в Русскую землю, в свой народ. Но угадывались в этом писании и следы влияния Святополка и его людей. Все, что относилось к его имени и его делам, летописец показал во многом не так, как представлял это себе он, Мономах. О многом Нестор умолчал: скажем, о мздоимстве киевского князя, его жадности, стремлении во что бы то ни стало посадить на русские столы своих сыновей…
Наступила осень, а жизнь текла все так же неторопливо и спокойно. И все-таки он своим долгим опытом, чутьем понимал, чувствовал, что Русь, Киев, сам он, переяславский князь, стоят на пороге перемен. Откуда к нему приходило это понимание и ожидание, он не мог объяснить и сам, но с каждым месяцем эта уверенность в нем крепла. Даже для постороннего глаза было видно, что слишком уж долго, почти двадцать лет, держится на Руси установленный после смерти Всеволода порядок. В Киеве у власти сидят одни и те же люди, а долгое пребывание в силе порождает у людей ложную уверенность в вечности ими установленной жизни, вселяет чувство безнаказанности за зло, причиненное другим людям, делает их близорукими, притупляет у них чувство опасности. Так было со Всеволодом на исходе его жизни. Так нынче стало со Святополком.
…В осеннюю стужу этого же года в Киеве сгорел Подол. Незадолго до этого киевские ремесленники и всякие черные люди снова возмутились, грозили боярским людям, ростовщикам, поминали недобрым словом и князя Святополка. Недовольство людей, задавленных большими резами, выплеснулось и в Чернигове, Смоленске, Новгороде.
Подол загорелся ночью, и к утру многие сотни людей уже скорбно стояли около дымящихся черных развалил своих бывших жилищ. И уже не было у них ни сил, ни желания вновь бежать по улицам и вопить против жестоких мздоимцев. И был слух, что Подол спалили богатые люди, чтобы запугать бедноту, окончательно задавить недовольных. В то же время погорели ремесленные концы в Новгороде, Чернигове и Смоленске. Едкая гарь пожарищ долго еще витала над этими русскими городами, напоминая о несчастье, сея в людях тревогу…
Весной 1112 года сын Святополка Ярослав сосватал за себя дочь Мстислава, внуку Мономаха, и много и долго веселились люди Мстислава и Святополка и в Новгороде, и в Киеве, празднуя союз двух княжеских домов.
В мае умер злосчастный князь Давыд Игоревич, принесший столько несчастий и раздоров Русской земле, и другие князья, и в первую очередь Святополк, облегченно вздохнули — ушел из жизни старый враг Киева, который до конца своих дней мечтал о полной власти на Волыни.
Летом этого же года Владимир Мономах отдал в угры, за короля Коломана свою дочь Евфимию. Евфимия уехала в Венгрию, обливаясь слезами: Коломан был немолод, болен и выглядел страшно, был космат, крив, горбат, хром и не выговаривал слов, шепелявил. К этому времени он ослепил своих возможных соперников — млад шегобрата Альму
Мономах утешал дочь, уговаривал: угры нужны, необходимо оторвать их от союза со Святополком, а Евфпмия молча плакала и не отвечала отцу.
Слезы дочери Мономаха особенно не заботили: суровая жизнь, неустанная борьба за власть требовали жертв. В этой борьбе гибли дети, уходили в малолетстве на столы в чужие города; дочери уезжали в неизвестность. Заботило другое. Угры — латиняне. И против родственных уз с ними всегда выступали и митрополиты-греки, ненавистники папского Рима, и Печерский монастырь. И теперь митрополит Никифор неустанно противится связям с латинскими владыками. Поэтому еще до сговора с Коломаном Мономах направил Никифору послание, где просил рассказать ему, «како отвержены были латиняне от святой соборной и правоверной церкви». Никифор откликнулся и подробно описал Мономаху историю раскола двух церквей, выписал ему все неправды римских пап. Произошел обмен грамотами, в ходе которого Мономах постарался убедить владыку в полезности связей с венгерским королевским домом.
Мономах читал письмо Никифора и понимал, что тому льстило внимание к нему знаменитого переяславского князя. После этого Мономах действовал уже спокойно, хотя и видел, что русская церковь всегда будет с недовольством воспринимать обращение русских княжен в противную веру. Внуки Мономаха, дочери Мстислава новгородского, Малфрид и Ингеборг, незадолго перед отъездом Евфимии в Буду, вышли замуж за западных принцев. Малфрид, будучи в гостях у ярла Щлезвига Эйлафа, вышла замуж за Сигу, сына норвежского короля Магнуса III; будущий жених Мономаховой внуки, возвращаясь в те дни из крестового похода к себе на родину, увидел ее при дворе и был пленен красотой русской княжны. Ингеборг стала женой датского принца Кнута Лаварда, ставшего впоследствии бодрицким королем.
Проводив Евфимию, Мономах продолжал неделя за неделей неторопливую, размеренную жизнь.
После похода на Дон в 1111 году степь затихла. Ни в 1112-м, ни в начале 1113 года оттуда не было ни одного выхода. Теперь очистились пути для русских гостей в южные и восточные страны, и их караваны, что ни месяц, проезжали через Переяславль на юг. Дружественные Руси торки и берендеи укрепились в русском степном приграничье и несли там исправно свою полевую службу, а русские селения все дальше и дальше уходили в глубь степи: смерды тихо и упорно осваивали новые плодородные пахотные земли в тех краях, где еще недавно лишь свистели стрелы и взлетал аркан.
19 марта 1113 года смутились русские люди. В этот день пополудни солнце затмилось, и его осталось совсем мало; оно напоминало месяц рогами вниз. И поползли слухи, что это знамение не на добро, и вновь заволновался Подол, вновь побежали ремесленники по улицам, а потом наступила пасха, и кажется, что все успокоилось. Но едва миновало светлое Христово воскресенье, как внезапно умер великий киевский князь Святополк.
Еще два дня назад великий князь отстоял пасхальную полуношницу и раннюю заутреню, потом после отдыха сидел за праздничным столом. Был он светел и весел. Вскоре после трапезы князь внезапно занемог и 16 апреля умер в своем загородном вышгородском дворце.
Смерть его была настолько поразительной и неожиданной, что близкие к нему бояре и дружинники растерялись. Не имелось, как это бывает в таких случаях, предварительного согласия между ними о великокняжеском преемнике. Да и неясно было, кто же мог наследовать великокняжеский стол. Согласно Ярославовой лествице великим князем должен был бы стать кто-то из внуков Ярослава — Олег или Давыд Святославичи, но Давыд давно отошел от большой княжеской игры, послушно ходил в походы, когда его звали Владимир Мономах и Святополк и не высказывал никакого желания к выдвижению среди иных русских князей. Олег к этому времени хотя и не утратил честолюбия, настойчивости и чувства зависти, столь необходимого в борьбе за власть, но в последние годы все чаще болел, и недуги не давали ему возможности стать активным соперником. Третьим по старшинству был Владимир Мономах, сидевший тихо последние два года в своем Переяславле.