Полководец Дмитрий (Сын Александра Невского)
Шрифт:
И всё это было в огромном обозе. Работы для починки в невпроворот. В ход шли запасные ремни, шила, иглы, дратва, куски кожи, дышловые крюки…
А сколь изношенных подков надо заменить, сколь железных ухналей [150] в лошадиные копыта вбить! Обозным людям передохнуть некогда.
— Слава Богу, хоть в затишке оказались, а то бы пропащее дело, — молвил Емелька Бобок, грузный, чернобородый мужик с крепкими сноровистыми руками.
— Воеводе надо в ноги поклониться. Увел-таки от буйной завирухи, — молвил другой обозный.
150
Ухнали —
— А вот и не воеводе, — поправил сотоварища Бобок. — Слух прошел, что от метели увел ростовский боярин Лазута Скитник. Сам-то он в годах, но, бают, толковый человек. Вот так-то, Вахоня.
— Скитник? — латая гужи, переспросил Вахоня, долговязый мужик лет сорока. — Знакомое имечко. Когда-то я знавал Скитника. Но то был ямщик из Ростова. Давно это было. Заночевал у меня. Могутный парень и нравом веселый. Поглянулся он мне. Купца на два дня из Ростова привозил.
— Выходит, Скитник, да не тот. И на старуху бывает проруха, — произнес Емелька.
— И всё же Скитника среди бояр я не слыхал. Ямщика того, почитай, вся Ростово-Суздальская Русь ведала. Глянуть бы на него.
— А ты глянь, Вахоня. Он те по знакомству — шубу со своего плеча, — рассмеялся Бобок.
Глава 9
КАРЛУС
Узник полагал, что после посещения католического попа и фогта Вернера его тюремная жизнь заметно изменится: его вновь переведут в холодный каземат с мышами и крысами, отменят прогулки и посадят на черствый хлеб, жидкую похлебку и кружку протухшей воды. Командором будет сделано всё, чтобы узник протянул ноги.
Но прошло несколько дней, но никаких изменений в Васюткиной жизни не произошло.
— Почему Вернер не удалил меня в каземат? — спросил Васютка надзирателя.
— Я и сам удивлен, русич. Никаких новых приказов господин фогт мне не отдавал, — ответил Карлус.
— Никак не могу понять Вернера. Он очень странно себя ведет.
— И мне странно, купец… Таких пленных в этом замке я еще не встречал.
— А в замке есть и другие пленные?
— Да как тебе сказать, русич… Я не обязан отвечать на такой вопрос.
По лицу надзирателя пробежала тень. Он подсел к камину и, хмуро глядя на тлеющие угли, несколько минут молчал.
— Не хочешь — не говори, — пожал плечами Васютка. — Иногда я забываю, что ты мой надзиратель.
Васютка подошел к надсмотрщику и коснулся ладонью его головы.
— Правда, ты совсем не похож на надзирателя, Карлус. Обычно они грубы и жестоки, а ты тихий и добрый человек. А посему давно хотел тебя спросить. Как ты оказался надзирателем?
— Ты много хочешь знать, Васютка.
Карлус впервые назвал своего заключенного по имени, и это несколько подивило заключенного. Вот уже несколько месяцев он не слышал своего имени.
— Ешь свой обед, но не торопись. Я хочу тебе кое-что рассказать. Мне до тошноты надоело ходить в надзирателях. Это не по мне. Когда-то я был простым крестьянином. Сеял хлеб, имел на хуторе свой дом, славную жену и четверых маленьких детей. Держал лошадь, овец и корову. Жил сносно, не голодовал. Жизни радовался, но беда всегда под боком ходит. Лет десять назад, как сейчас помню, справляли мы с семьей праздник Лиго-Яна [151] .
151
Лиго-Яна — древний летний праздник прибалтийских народов. Был связан с культом солнца и плодородия, подобно празднику Ивана-Купалы у славян.
— Дети и жена умирают. Чем они провинились? Вы не орденские братья, а нелюди.
А крестоносцы, знай, хохочут. Я встал на колени и сказал:
— Убейте меня, а детей и жену отпустите.
Каким-то образом мои слова дошли до хозяина замка. Им оказался Вернер Валенрод. Он пришел в каземат и спросил:
— Ты действительно предпочел бы умереть ради своих родных?
— Да, — отвечал я.
— Хорошо. Я исполню твою просьбу. Но казнь твоя будет очень жестокой. Ты умрешь в нечеловеческих муках.
— Это меня не страшит. Для меня жена и дети дороже всего на свете.
— Достойный ответ. Попрощайся со своими родными и приготовься к казни.
Попрощался. Велел им добираться до своего родного брата, и после этого жену и детей отпустили. Я же несколько дней ждал казни. Но вскоре пришел человек от Вернера и заявил, что хозяин замка меня помиловал и назначил надзирателем над пленными девушками. Я согласился, в надежде на побег из этого ужасного замка.
— И кто же эти пленницы? — прервал рассказ надзирателя Васютка.
— Те, кого уговорили быть наложницами для увеселительных пирушек рыцарей. Латышки, литовки и эстонки. Недавно ты видел их, Васютка, когда мы шли к прелату.
— А русских девушек в замке нет?
— Были и русские, но они отказались обслуживать крестоносцев. Тогда их продали, кажется османским [152] купцам.
Васютка тотчас вспомнил свою любимую Марьюшку. Господи, как-то она там в своем Переяславле? Поди, оплакивает его, слезами исходит. Марьюшка, чудная, славная Марьюшка! Дня не проходит, чтобы он, Васютка, не думал о ней. Уж так хочется глянуть в её сиреневые, лучистые глаза, услышать её мягкий, нежный голос…
152
Османским — турецким.
А Карлус продолжал:
— Но побег мой так и не состоялся. Замок надежно охраняют меченосцы. Шли годы, я совсем уже отчаялся. Мне противно было охранять падших женщин, но вдруг мне повезло. Вернер, этот непредсказуемый командор, несколько месяцев назад вызвал к себе и предложил мне надзирать русского купца. До сих пор не пойму, почему он заменил Кетлера, почему перевел тебя в теплое помещение и почему приказал хорошо кормить? Какая-то загадка. Я ничего не понимаю, Васютка.
— О том же и я тебе могу сказать, Карлус.