Полная иллюминация

Фоер Джонатан Сафран

Я приказал герою не разговаривать, потому что время от времени люди, которые говорят только по-украински и ненавидят людей, которые говорят на смеси русского и украинского, также ненавидят людей, которые говорят по-английски. По той же самой причине я привел с нами Сэмми Дэвис Наимладшую, хотя она не говорит ни по-украински, ни на смеси русского и украинского, ни по-английски. ГАВ. «Почему?» — осведомился герой. «Что почему?» — «Почему я не могу разговаривать?» — «Потому что некоторые люди огорчаются, когда слышат по-английски. Нам будет более легче добыть их содействие, если ты будешь держать губы закрытыми». — «Что?» — «Заткнись». — «Нет, что это за слово ты употребил?» — «Какое?» — «На д». Я почувствовал себя очень гордо, потому что знал одно слово английского, которое герой, американец, не знал. «Добыть. Это как заполучать, брать, приобретать, заручаться или овладевать. А теперь заткнись, поц».

«Я об этом никогда не слышал», — сказал один из мужчин, с сигаретой в углу рта. «И я не слышал», — сказал другой, и они экспонировали нам свои спины. «Спасибо», — сказал я. Герой звезданул меня в бок сгибом своей руки. Он пытался мне что-то сказать без слов. «Что?» — прошептал я. «Софьевка», — сказал он без объемности, хотя, по правде, это не имело значения. Это не имело значения, потому что мужчины не обращали на нас никакого внимания. «Ах, да», — сказал я мужчинам. Но они не развернулись, чтобы взглянуть на меня. «Еще он называется Софьевка. Вы знаете о таком городке?» — «Мы о нем никогда не слышали», — сказал один из них, не обсуждая это с остальными. Он отбросил сигарету на землю. Я развернул голову отсюда туда, чтобы проинформировать героя, что они не знают. «Может, вы видели эту женщину», — сказал герой, доставая из пидараски дубликат фотографии Августины. «Убери обратно!» — сказал я. «Вы чего тут хотите?» — осведомился один из мужчин и тоже отбросил сигарету на землю. «Что он сказал?» — спросил герой. «Мы разыскиваем городок Трахимброд», — проинформировал я их и ощутил, что не катаюсь как сыр в масле. «Я же тебе сообщил, что нет такого места Трахимброд». — «Так что хватит нам надоедать», — сказал один из других мужчин. «Хотите сигарету Мальборо?» — предложил я, потому что больше ничего не пришло в голову. «Иди отсюда», — сказал один из мужчин. «Отправляйся обратно в Киев». — «Я из Одессы», — сказал я, и они засмеялись с насилием. «Тогда отправляйся обратно в Одессу». — «Они нам могут помочь? — осведомился герой. — Они что-нибудь знают?» — «Идем», — сказал я и взял его руку, и мы пошли назад к автомобилю. Я был присмирен до максимума. «Идем, Сэмми Дэвис Наимладшая!». Но она не хотела идти, несмотря на то, что курящие мужчины подвергали ее насмешкам. Оставалась только одна возможность. «Билли Джин из нот май лава. Ши из джаст э герл ху клеймз зет айм зе уан». Максимум присмиренности переросло в максиморум.

«Какого черта ты начал изрекать английский! — сказал я. — Я приказал тебе не разговаривать по-английски! Ты меня доуразумел, да?» — «Да». — «Тогда зачем говорил по-английски?» — «Я не знаю». — «Ты не знаешь! Я тебя просил приготовить мне завтрак?» — «Что?» — «Я тебя просил изобретать новую разновидность колеса?» — «Я не…» — «Нет, я тебя просил сделать только одну вещь, и ты сделал из нее катастрофу! Надо же быть таким тупицей!» — «Я думал, это принесет пользу». — «Но это не принесло пользу. Ты их взбесил!» — «Тем, что заговорил по-английски?» — «Я приказал тебе не разговаривать, а ты заговорил. Может, этим ты и отравил все». — «Прости, я думал, что фотография…». — «Думать буду я. Ты будешь помалкивать». — «Мне очень жаль». — «Это мне жаль. Жаль, что взял тебя с собой в эту поездку».

Я загорелся стыдом от манеры, с которой разговаривали со мной мужчины, и я не хотел информировать Дедушку о том, что случилось, потому что знал, что он тоже загорится стыдом. Но возвратившись к автомобилю, я осознал, что мне ни о чем не придется его информировать. Если хотите знать почему, то это потому, что сначала мне пришлось выдвинуть его из сна. «Дедушка, — сказал я, касаясь его руки. — Дедушка. Это я, Саша». — «Я спал», — сказал он, и это меня очень удивило. Это так странно воображать одного из своих родителей или одного из родителей своих родителей спящими. Если они спят, то они думают о вещах, в которых тебя нет, и еще они думают о вещах, которые не ты. И потом, если они спят, то им должно что-то сниться, и это еще одна вещь, о которой стоит подумать. «Они не знают, где Трахимброд». — «Что ж, входите в машину», — сказал он. Он задвигал руками по глазам. «Мы будем упорствовать в вождении и в поиске кого-нибудь еще, чтобы осведомиться».

Мы обнаружили много людей, чтобы осведомиться, но, по правде, каждый из них относился к нам одинаково. «Пошли прочь», — изрек старик. «Чего вдруг?» — осведомилась женщина в желтом платье. Ни один из них не знал, где Трахимброд, и ни один из них никогда о нем не слышал, но все они приходили в бешенство или умолкали, когда я осведомлялся. Мне так хотелось, чтобы Дедушка мне помог, но он отказывался покидать автомобиль. Мы упорствовали в вождении, теперь уже по придаточным дорогам, лишенным каких-либо помет. Дома были менее ближе друг к другу, и было абнормально увидеть кого-нибудь вообще. «Я здесь прожил всю свою жизнь, — сказал один старик, не удаляя себя из стула под деревом, — и могу проинформировать вас, что места с названием Трахимброд не существует». Другой старик, который сопровождал корову, переходившую проселочную дорогу, сказал: «Вам следует сейчас же прекратить поиск. Обещаю вам, что вы ничего не найдете». Я не сообщил об этом герою. Возможно, это потому, что я хороший человек. Возможно, это потому, что плохой. Как заменитель правды, я сообщил ему, что все они сообщали нам ехать еще, и что, если мы проедем еще, то обнаружим кого-нибудь, кто будет знать, где Трахимброд. Мы будем ехать, пока не найдем Трахимброд, и ехать, пока не найдем Августину. И мы ехали еще, потому что беспощадно заблудились и потому что не знали, что еще делать. Автомобилю было очень трудно путешествовать по некоторым дорогам, потому что на них было столько много камней и ям. «Не огорчайся, — сообщил я герою. — Мы что-нибудь найдем. Я уверен, что, если мы будем продолжать ехать, мы найдем Трахимброд, а потом и Августину. Все в гармонии с замыслом».

Центр дня уже миновал. «Что же мы будем делать? — осведомился я у Дедушки. — Мы ехали много часов, но стали ничуть не ближе, чем за много часов до накануне». — «Я не знаю», — сказал он. «Ты изнурен усталостью?» — осведомился я у него. «Нет». — «Ты голоден?» — «Нет». Мы еще проехали, дальше и дальше, по тем же кругам. Автомобиль много раз становился вросшим в землю, и мы с героем вынуждены были выходить, чтобы облегчить его отяжеленность. «Это нелегко», — сказал герой. «Нет, нелегко», — уступил я. «Но, наверное, надо ехать дальше. Ты не думаешь? Если нам все так говорят». Я видел, что он продолжает заполнять свой дневник. Чем меньше мы видели, тем больше он писал. Мы проехали многие из тех городков, которые герой называл бензоторговцу. Ковель. Сокеречи. Киверцы. Но людей нигде не было, а когда кто-нибудь был, он не мог нам помочь. «Ступайте прочь». «Нет здесь Трахимброда». «Я не знаю, о чем вы говорите». «Вы заблудились». Все время казалось, как будто мы ошиблись страной, или веком, или как если бы Трахимброд исчез вместе с памятью о нем.

Мы следовали по дорогам, по которым уже следовали, и освидетельствовали части земли, которые уже свидетельствовали, и оба из нас, Дедушка и я, жаждали, чтобы герой этого не осознал. Я вспомнил, когда я был мальчик, и Отец, бывало, мне звезданет, то потом он обязательно говорил: «Тебе не больно. Не больно». И чем больше он это изрекал, тем достовернее это становилось. Я верил ему в какой-то степени потому, что он был мой Отец, а в какой-то степени потому, что я тоже не хотел, чтобы было больно. Вот как я чувствовал себя с героем, когда мы упорствовали в вождении. Я как будто ему изрекал: «Мы ее найдем. Мы ее найдем». Я его обманывал, и я уверен, что он жаждал быть обманутым. И мы продолжили рисовать круги на проселочных дорогах.

«Там», — сказал Дедушка, указывая пальцем на фигуру, сидевшую насестом на ступеньках очень уменьшительного дома. Это был первый человек, которого мы лицезрели за много минут. Свидетельствовали ли мы его раньше? Осведомлялись ли уже у него бесплодно? Он остановил автомобиль. «Иди». — «Ты пойдешь?» — спросил я. «Иди». Поскольку я не знал, что еще сказать, я сказал «О'кей», и поскольку я не знал, что еще сделать, я удалил себя из автомобиля. «Идем», — сказал я герою. Возражения не последовало. «Идем», — сказал я и развернулся. Герой производил храпунчики, как и Сэмми Дэвис Наимладшая. Мне нет необходимости выводить их из сна, сказал я в своем лобном месте. Я взял с собой дубликат фотографии Августины и постарался не потревожить их, закрывая автомобильную дверь.

Дом был белый, деревянный, весь из себя разваливающийся. В нем было четыре окна, и одно из них было разбито. Когда я подошел более ближе, я ощутил, что человек на крыльце был женщиной, сидящей насестом. Она была очень состарившейся и обдирала листья с кукурузы. Поперек ее двора лежали многочисленные одежды. Я уверен, что они просто сохли после стирки, но из-за абнормального расположения они выглядели одеждами с невидимых мертвых тел. Я умозаключил, что в белом доме было много людей, потому что это были одежды мужские и одежды женские, одежды для детей и даже младенцев. «Снисхождение», — сказал я, находясь в небольшой удаленности. Я сказал это, чтобы она не оцепенела от ужаса. «У меня для вас запрос». Она была облачена в белую рубашку и белое платье, но обе усеянные грязью и следами высохших жидкостей. Я ощутил, что она была бедной женщиной. Все жители маленьких городков бедные, но она была более беднее. Это было недвусмысленно по тому, какая она была гибкая и как подорваны были ее пожитки. Это должно быть дорого, подумал я, проявлять заботу сразу о стольких людях. Тогда я решил, что, когда стану богатым в Америке, я дам этой женщине немного валюты.

Она улыбнулась, когда мы стали совсем в близости, и я увидел, что у нее нет ни одного зуба. У нее был белый волос, и на коже были коричневые отметины, и глаза были голубые. Она была не вполне женщина, и этим я знаменую то, что она была совсем хрупкой и выглядела так, будто ее можно было стереть одним пальцем. Приближаясь, я слышал, как она мурлычет. (Это называется мурлыкать, да?) «Снисхождение, — сказал я. — Не хочу вам докучать». — «Разве может что-нибудь докучать в такой чудесный день?» — «Да, он чудесный». — «Да, — сказала она. — Откуда ты?» Я загорелся стыдом. Я повертел в лобном месте, что бы сказать, и закончил правдой: «Одесса». Она опустила один кукурузный початок и подняла другой. «Я никогда не бывала в Одессе», — сказала она и передвинула волос, который был на лице, за ухо. Только в этот момент я ощутил, что волос у нее такой же длинный, как она вся. «Вам надо туда съездить», — сказал я. «Я знаю. Я знаю, что надо. Не сомневаюсь, что есть еще много вещей, которые мне надо сделать». — «И также много вещей, которые делать не надо». Я старался превратить ее в успокоенного человека и превратил. Она засмеялась. «Ты мой сладкий». — «Вы когда-нибудь слышали про городок, обзываемый Трахимброд? — осведомился я. — Меня проинформировали, что люди, близкие сюда, должны о нем знать». Она положила свою кукурузу на колени и посмотрела вопросительно. «Не хочу вам докучать, — сказал я, — но вы когда-нибудь слышали про городок, обзываемый Трахимброд?» — «Нет», — сказала она, поднимая свою кукурузу и удаляя с нее листья. «Вы когда-нибудь слышали про городок, обзываемый Софьевка?» — «И о нем я никогда не слышала». — «Сожалею, что украл у вас время, — сказал я. — Всего хорошего». Она презентовала мне печальную улыбку, которая была как когда муравей в янтаре Янкелева кольца спрятал голову между лапок, — я знал, что это был символ, но не знал, что он символизирует.