Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том 6.
Шрифт:
Некоторые длинноты, и не только в диалогах, обратили на себя внимание слушателей рукописи почти законченного романа.1 Два чтения «Обломова» состоялись в Париже 19(31) августа и 20 августа (1 сентября) 1857 г. в присутствии Тургенева, Фета и Боткина. В окончательном тексте одной из сцен романа после парижских чтений оказалось трижды использованным тургеневское выражение «голубая ночь» (см.: наст. изд., т. 4, с. 423, 462,
73
463, а также: наст. изд., т. 5, с. 410, вариант к с. 423, строки 28-33). Гончаров вспоминал по этому поводу в «Необыкновенной истории»: «…когда я читал ему последние главы „Обломова” и дошел до того места, где Штольц в Швейцарии, после объяснения с Ольгой, назвал ее своей невестой и ушел, Тургенев был тронут ее „сном наяву” и ее мысленным монологом: „Я – его невеста!” и т. д. Тургенев нашел, что у меня вставлено было несколько лишних подробностей, тогда как ей (выразился он) снится какая-то голубая ночь… „Это очень хорошее выражение «голубая ночь», – сказал
Примерами же излишне длинных диалогов могут служить два рукописных фрагмента (будущая глава II части четвертой). Первый из них следует после жалобы Обломова на жизнь, которая «трогает», не дает «покоя»: «Привяжешься к чему-нибудь, увидишь рай и только почувствуешь благо бытия – тут же рядом начнется мука, за каждую радость платишь втридорога слезами; не любишь никого, свободен – мука и в стоячей жизни – скука до слез. Жизнь – терзанье! Устанешь и хочется склонить голову и заснуть, хоть навсегда!
– Зачем же ты выдумал, что жизнь – покой? А ты думай, что она – движенье, тогда мука, покой, труд – будут мелькать, как дни и ночи, и не заметишь. Отчего же я не устаю? Мне, напротив, всё больше хочется жить: одно опасение тревожит меня, что жизнь коротка. Ах, если б прожить лет двести, триста! – заключил он (Штольц. – Ред.), – сколько бы можно было узнать, переделать дела! А то мало, коротка!» (наст. изд., т. 5, с. 398-399, вариант к с. 391, строки 20-26). В печатном тексте от слов Обломова сохранилась одна строка, а длинный и назидательный ответ Штольца был полностью переписан и, вероятно, не только из-за дважды употребленного им слова «коротка», но и из-за упоминания самого себя в качестве образца для подражания.
Во втором фрагменте, значительно отличающемся от окончательного текста, Обломов дает подробный наказ Штольцу, за что просить от его имени у Ольги прощения: «…скажи, чтоб простила меня», «если я оставил в ее жизни мрачное пятно»; «если я сделал зло, ей-богу, невольно; себе я повредил еще больше». «Скажи еще, – просит
74
он, – что не напрасно она думала, что была огнем и разумом моей жизни, что я одну ее любил и узнал через нее всю прелесть жизни, что воспоминание о ней так свято мне…» и что если б «я был злодеем, и тогда довольно бы было мне вспомнить о ней, чтоб уж не сделать никогда зла…». В этом же монологе он признается Штольцу: «Когда я вспомню, что за рай отверзался мне, какой ангел летал над моей головой, а потом вдруг оглянусь вокруг, мне бывает так тяжело, Андрей, что я теряюсь». Ответ Штольца немного короче, но он опять-таки назидателен. Он не только передает Обломову сказанное Ольгой: «…она велела сказать, что ты оставил чистую память по себе, что воспоминание того, что она любила в тебе, она перенесет, а может быть, уже и перенесла в другую любовь», но и дает ему совет, хотя знает, что он невыполним: «Живи же ее памятью и – воскресни, ищи более строгой и серьезной цели. Сама жизнь и труд есть цель жизни, а не женщина: в этом вы ошибались оба» (там же, с. 399-400, вариант к с. 392, строки 30-35).
Дальнейший текст (будущая глава IV части четвертой), посвященный нечаянно встреченной Штольцем в Париже Ольге, их полугодовому общению и отъезду в Швейцарию, где произошло объяснение, после которого Ольга приняла предложение Штольца, заметно отличается от печатного текста. Фрагмент, который следует после слов: «…откуда бьет этот ключ счастья…» (наст. изд., т. 4, с. 406) – и состоит из долгих и мучительных размышлений Карла и столь же долгих раздумий Ольги о том, что же такое была ее любовь к Обломову и что она испытывает теперь по отношению к Штольцу, вплоть до заключительных слов: «Я его невеста!» (там же, с. 423) – был иным: в нем не Штольц, а сама Ольга кладет конец «этой ежедневной борьбе»: «В ее чистой, простой и здоровой натуре явления совершались правильно и естественно, и она подошла к решению важного вопроса тою же прямой, не уклоняющейся в сторону дорогой, какой шла, когда над ней разыгрывалось первое, тогда еще незнакомое ей чувство любви к Обломову. Она переживала ее фазисы и шла, зорко наблюдая за всем и не выпуская из рук воли. Тут (в случае со Штольцем. – Ред.) было то же самое, но она шла тверже, еще сознательнее и видела дальше вперед. Она решила вопрос, когда надо было остановиться, когда не было пути вперед. Она была у цели, о которой
75
не догадывалась» (наст. изд., т. 5, с. 231). Вероятно, не только подобные «длинноты», но и то обстоятельство, что Ольга взяла на себя разрешение сложного узла отношений со Штольцем и первой призналась ему в любви (см.: там же, с. 236-237), вызвали недовольство Гончарова созданным им образом героини. Не случайно весь упомянутый фрагмент (см.: там же, с. 231-237) был писателем переписан заново, так же как и другой, представляющий собою большую часть будущей главы VIII части четвертой печатного текста. Этот второй фрагмент (см.: там же, с. 237-243) начинается иначе уже с первой фразы: «Не приехал Штольц на будущий год в Петербург, не заглянул он даже в Обломовку» (там же, с. 237), в которой раньше побывал «три раза» и где «хозяйничал» и «распоряжался» (там же, с. 71), тогда как в печатном тексте он уже «несколько лет» не приезжал в Петербург и «однажды только заглянул на короткое время в имение Ольги и в Обломовку» (наст. изд., т. 4, с. 446). Всего в нескольких строках описывается в рукописи «домик» Штольцев (наст. изд., т. 5, с. 237), тогда как в печатном тексте их «скромному» дому, или «коттеджу», отведена почти целая страница – с подробным описанием его внутреннего убранства, носившего «печать мысли и личного вкуса хозяев» (наст. изд., т. 4, с. 446). Но зато в рукописи сразу после упоминания о семейном «домике» следовало несколько страниц текста с изложением взглядов Штольца на любовь, на холостую жизнь и особенно на женитьбу «…как на гроб – не любви, этот пошлый приговор пошлых мужей, с пошлыми, отжившими сердцами, мужей, презирающих будто бы любовь, потому что чаша эта пронеслась мимо их, не коснувшись их уст, потому что они святое пламя ее потратили на сожжение нечистых жертв, среди душевных оргий ‹…›. Штольц считал женитьбу гробом – не любви, а своего общественного, гражданского труда, дела и существования, – он понимал, что любовь в лице Ольги помешает ему ездить в Сибирь, копать золото, посылать грузы пшеницы за границу, участвовать в компаниях, даже служить казне так, как он понимал службу» (наст. изд., т. 5, с. 237-239). Изложение это изобиловало сентенциями вроде: «„Любовь – скоропреходящий цветок”, – говорят, платя урочную дань ей, и потом топчут в грязь, потому что нет у них почвы, где бы цветок мог приняться глубоко, пустить корни и вырасти в такое
76
дерево, которое бы осенило ветвями всю жизнь» (там же, с. 238). Долгая холостая жизнь Штольца объяснялась в рукописи еще и его «немецкой половиной», благодаря которой «…он верил и в любовь и считал брак делом величайшей важности. Он всегда задумывался над вопросом о том, как вдруг река его деятельности остановит свое течение, как из неутомимого туриста, чиновника, купца он обратится в мужа, в домоседа, в угодника желаний, может быть, капризов жены?». И хотя он «много ценил» Ольгу и отличал ее «от прочих», видя в ней «залоги прекрасного будущего», но «этим и ограничивалось его исключительное внимание к ней» (там же, с. 239-240).
В рукописи нет большей части текста, посвященного «довоспитанию»1 Ольги до состояния, в котором Штольц застал ее за границей. Здесь фигурирует Ольга-жена, которая не забывала «летучих уроков» Штольца и которая «бессознательно проникалась его духом, его взглядом и оттого так легко управилась с первым опытом, с первой любовью, в которую многие женщины неразумно и неосторожно кладут всю жизнь» (там же, с. 240). Другим было в рукописи описание «строгой системы» дальнейшего воспитания Ольги Штольцем: «Она любила детей по природе и по сознанию, как долг. Но просидев долгие часы у колыбели и отходя, она искала усталым взглядом Карла, и потом взгляд этот блуждал вокруг и искал – не кого-нибудь, а еще чего-нибудь. Карл караулил этот взгляд и обращал его от детского долга на другой какой-нибудь уже готовый долг жизни, бравший столько же часов, созданный или по крайней мере открытый им. Задумывалась она над явлением, он вручал ей ключ, томила ли ее глухая грусть, он дорывался до дна и подводил ее к источнику и потом возводил и то и другое в идею и правило. То, что он прежде кидал ей беспорядочно, теперь приводилось в строгую систему…» (там же, с. 242-243).
Иным был и допечатный текст, посвященный «трудной роли» Штольца-мужа, который понимал, что Ольга «не снесла бы никакого понижения хоть на один градус достоинства его качеств» (см.: там же, с. 424, вариант
77
к с. 464, строки 36-37; ср.: наст. изд., т. 4, с. 464): «Каково же всю жизнь быть или казаться выше всех своих собратий, мужчин, в глазах ее, заслонять их собою, ни в чем и никогда не уступать никому и ни на минуту не сойти с своего пьедестала! Штольцу это было легче, нежели другому, но трудно было сохранить в этой трудной роли простоту и естественность, не драпироваться в костюм всесветного умника, не рисоваться никогда. С другой, может быть, и нужно тайком прибегнуть к такому способу, но с Ольгой нельзя; и заметь она это однажды, кредит его подорван без возврата» (наст. изд., т. 5, с. 422-423, вариант б. к с. 463, строка 44).
Вообще же весь рукописный текст будущей главы VIII части четвертой вплоть до того места, где Штольц вслух произносит имя друга («- Бедный Илья! – сказал однажды Андрей вслух, вспомнив прошлое» – наст. изд., т. 4, с. 465), а Ольга при этом имени отложила работу и глубоко задумалась, отличался той же чрезмерной описательностью, которой изобиловали страницы рукописи части первой романа. Именно поэтому текст фрагментарно подвергся значительной стилистической правке.
Характерно, что рукописный текст (так же как впоследствии текст печатных изданий), касающийся Агафьи Матвеевны Пшеницыной (будущие главы I, III, VI и VII части третьей, будущие главы I, V, X I и X части четвертой), оставался с начала до конца почти нетронутым (небольшая правка в нем носит сугубо стилистический характер – см., например: наст. изд., т. 5, с. 344, варианты к с. 296, строки 21, 39-40; с. 349, вариант к с. 305, строка 38; с. 364, вариант к с. 336, строка 7; с. 393, варианты с с. 380, строки 15, 39, 44; с. 395, вариант к с. 385, строка 20).