Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том I.
Шрифт:
Голова отрезана… и раздроблена в двух местах… господин Виль…
– Я совершенно спокоен, мой друг… Пойдем, спрячемся за дверь ее комнаты, подержим покрепче, и пусть она кричит… – сказал старик, стараясь идти как можно тише, чтобы добраться до галереи, в которую вела одна дверь из комнаты Дженни…
А другая вела к ее матери…
И, едва дыша, придерживая ручку замка, они весело перемигивались и дожидались…
541
Атар-Гюль, уходя, улыбался более обыкновенного.
У Дженни была прекрасная
В ней во всем заметна была материнская нежность; любовь до обожания, внушаемая сею прекрасною и кроткою девицею отцу и матери, являлась всюду, даже в малейших безделицах: это жилище походило, можно сказать, на жилище избалованного дитяти.
По обыкновению, стены были без обоев, но штукатурка, покрывавшая их, была так чиста, гладка и блестяща, что легко было можно почесть ее за паросский мрамор…
В углублении стояла небольшая кровать из лимонного дерева, чистая, девственная, закрытая прозрачным занавесом, поддерживаемым четырьмя столбиками из шлифованной меди.
Далее, кругом всей комнаты, расставлены были ящики красного дерева, довольно глубокие, на бронзовых ножках, наполненные множеством тех прелестных камелий без запаху, которые без вреда можно держать около себя ночью…
Наконец, хорошенькие стульчики, сплетенные из драгоценной древесной коры, стояли на циновке из тончайшего тростника самых ярких и блестящих красок, испестривших ее, подобно цветнику.
Свет дневной едва проникал сквозь жалюзи, занавески и шелковые сторы… Но окно было полуотворено, по причине жара.
Повсюду разливался какой-то сладостный, благовонный запах, дышащий девственностию; повсюду выражалась невинность, восхищающая душу.
Эта небольшая постель, белая, чистая, эти гладкие стены и пестреющиеся цветы, эта сладостная мрачность, эта безмолвная арфа, праздничные платья, всюду разбросанные, маленькое зеркальце, распятие, ленты и освященные пасхальные ветви – одним словом, все эти безделки, столь драгоценные для молодой девушки, – всё показывало жизнь счастливую, невинную, исполненную любви…
Дверь отворилась, и вошла Дженни.
Мать шла с нею, обвивши нежно руку около гибкой и прелестной талии своей дочери, которая склонила голову на грудь матери…
– Поди ляг опять, – сказала госпожа Виль, – мы помолились, теперь еще рано, у тебя глаза такие сонные… я уверена, что ты дурно спала…
542
Она посадила дочь на постель и села возле ней…
– Это правда, маменька, я мало спала… знаешь ли… счастие не дает уснуть… я его так люблю… он так ласков с тобою, с батюшкой… мой Теодорик, – сказала молодая девушка чистым, среброзвучным голосом, целуя седые волосы своей матери, и, улыбаясь, спутывала их с большими локонами своих белокурых волос.
– Перестань, Дженни, ты мне совсем растрепала голову…
– Послушай, маменька, отдай мне свои волосы, а себе возьми мои…
– О шалунья… вот я тебя… – сказала добрая мать, трепля тихонько по прелестным белым плечам Дженни.
– Да, маменька, тогда бы ты была молода… а я стара… и я умерла бы прежде тебя…
И обеими руками обняла она мать свою, которая отвернулась, чтобы скрыть слезы нежности, катившиеся из глаз ее…
– Ах, маменька… ты плачешь… Боже мой, Боже мой, не огорчила ли я тебя!..
И Дженни с умоляющими глазами, протянув руки, смотрела с тоскою на мать.
– Милое, милое дитя… – бормотала госпожа Виль, осыпая дочь теми материнскими поцелуями, на которые смотрят с такою завистию лишенные матерей!..
Успокоившись от волнения, госпожа Виль удалилась, приказав своей дочери уснуть еще немного…
– Я сплю, маменька, – отвечала она, прилегши на постель, и тотчас зажмурила свои прекрасные глазки; но коварная улыбка, показавшаяся на губах, обнаруживала обман.
Дверь за матерью затворилась…
Тогда Дженни открыла один любопытный глаз, потом другой, подняла свою миленькую головку… приподнялась сама… послушала… устремив большие глаза, как молодая лань в засаде… и, ничего не слыша… одним прыжком очутилась подле небольшого туалета.
Оттуда она достала ленты, цветы, газ… и, напевая вполголоса любимую песенку Теодорика, начала причесываться по его вкусу.
– Посмотрим, – сказала она, – мне надобно нынче принарядиться; а завтра… о, завтра!.. Какой восхитительный день… какое счастие… Однако сердце у меня сильно бьется, когда я об этом думаю, конечно не от страха…
543
нет… я не думаю… О мой Теодорик! пристало ли это ко мне, скажи?..
И она подошла так близко, так близко к маленькому зеркалу, чтобы посмотреть, пристали ли ей цветы и понравится ли газ ее возлюбленному, что ее чистое дыхание помрачило легким паром блестящую поверхность стекла…
Тогда, поведши белым нежным пальчиком по этой влаге, она в мечтании, с улыбкою начертала имя своего Теодорика…
Легкий шорох, послышавшийся у окна, заставил ее вздрогнуть… она быстро обернулась… в смущении бояся, чтоб не застали ее в тайных ее занятиях…
Но вдруг губы ее побледнели… она быстро протянула руки вперед… хотела встать… и не могла…
Снова упала она на стул в мучительном трепете…
Несчастная увидела отвратительную голову ужасного змея, который пробирался сквозь жалюзи и занавески, отворотил сторы и вполз…
С минуту он скрывался в ящике с цветами, поставленными на окне.
Мгновенная засада ужасного пресмыкающегося, казалось, возвратила силы Дженни; она бросилась к двери, ведущей в галерею, прижалась, стараясь отворить ее и крича: «Помогите! маменька!… помогите!.. змей…»