Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том. 7
Шрифт:
241
– Вот, позвольте познакомить вас: Michel Рамин, в отпуску здесь… Татьяна Марковна уже знакома с ним.
Юноша, вместо поклона, болтнулся всей фигурой, густо покраснел и опять окоченел на месте.
– Dites quelque chose, Michel!1 – сказала вполголоса Крицкая.
Но Мишель покраснел еще гуще и остался на месте.
– Asseyez-vous donc,2 – сказала она и сама села.
– Нынче жярко: tres ch'eux!3 – продолжала она, – где мой веер? Дайте его сюда, Michel!
Она начала обмахиваться, глядя на Райского.
– Не
– Я нигде не был, – сказал Райский.
– Не говорите, не оправдывайтесь; я знаю причину: боялись…
– Чего?
– Ah, le monde est si m'echant!4
«Черт знает что такое!» – думал Райский, глядя на нее во все глаза.
– Так? Угадала? – говорила она. – Я еще в первый раз заметила, que nous nous entendons!5 Эти два взгляда – помните? Voila, voila, tenez…6 этот самый! о, я угадываю его…
Он засмеялся.
– Да, да: правда? Oh, nous nous convenons!7 Что касается до меня, я умею презирать свет и его мнения. Не правда ли, это заслуживает презрения? Там, где есть искренность, симпатия, где люди понимают друг друга, иногда без слов, по одному такому взгляду…
– Кофейку, Полина Карповна! – прервала ее Татьяна Марковна, подвигая к ней чашку. – Не слушай ее! – шепнула она, косясь на полуоткрытую грудь Крицкой, – всё врет, бесстыжая! Возьмите вашу чашку, – прибавила она, обратясь к юноше, – вот и булки!
– D'ebarassez-vous de tout cela8, – сказала ему Крицкая и взяла у него зонтик из рук.
242
– Я, признаться, уж пил… – под нос себе произнес кадет, однако взял чашку, выбрал побольше булку и откусил половину ее, точно отрезал, опять густо покраснев.
Полина Карповна вдова. Она всё вздыхает, вспоминая «несчастное супружество», хотя все говорят, что муж у ней был добрый, смирный человек и в ее дела никогда не вмешивался. А она называет его «тираном», говорит, что молодость ее прошла бесплодно, что она не жила любовью и счастьем, и верит, что «час ее пробьет, что она полюбит и будет любить идеально».
Татьяна Марковна не совсем была права, сравнив ее с Мариной. Полина Карповна была покойного темперамента: она не искала так называемого «падения» и измены своим обязанностям на совести не имела.
Не была она тоже сентиментальна, и если вздыхала, возводила глаза к небу, разливалась в нежных речах, то делала это притворно, прибегая к этому как к условным приемам кокетства.
Но ей до смерти хотелось, чтоб кто-нибудь был всегда в нее влюблен, чтобы об этом знали и говорили все в городе, в домах, на улице, в церкви, то есть что кто-нибудь по ней «страдает», плачет, не спит, не ест, пусть бы даже это была неправда.
В городе ее уже знают, и она теперь старается заманивать новичков, заезжих студентов, прапорщиков, молодых чиновников.
Она ласкает их, кормит, лакомит, раздражает их самолюбие. Они адски едят, пьют, накурят и уйдут. А она под рукой распускает слух, что тот или другой «страдает» по ней.
– Pauvre garcon!1 – говорит она с жалостью.
Теперь при ней состоял заезжий юноша, Michel Рамин, приехавший прямо с школьной скамьи в отпуск. Он держал себя прямо, мундир у него с иголочки: он всегда застегнут на все пуговицы, густо краснеет, на вопросы сиплым, робким басом говорит «да-с» или «нет-с».
У него были такие большие руки, с такими длинными и красными пальцами, что ни в какие перчатки, кроме замшевых, не входили. Он был одержим кадетским аппетитом и институтскою робостью.
243
Полина Карповна стала было угощать и его конфектами, но он съедал фунта по три в один присест. Теперь он сопровождает барыню везде, таская шаль, мантилью и веер за ней.
– Je veux former le jeune homme, ce pauvre enfant!1 – так объясняет она официально свои отношения к нему.
– Что вы намерены сегодня делать? Я обедаю у вас: се projet vous sourit-il?2 – обратилась она к Райскому.
У бабушки внутри прошла судорога, но она и вида не подала, даже выказала радость.
– Милости просим. Марфинька, Марфинька!
Вошла Марфинька. Крицкая весело поздоровалась с ней, а юноша густо покраснел. Марфинька, поглядев на туалет Полины Карповны, хотела засмеяться, но удержалась. При взгляде на ее спутника лицо у ней наполнилось еще больше смехом.
– Марфа Васильевна! – неожиданно, басом, сказал юноша, – у вас коза в огород зашла – я видел! Как бы в сад не забралась!
– Покорно благодарю, я сейчас велю выгнать. Это Машка, – заметила Марфинька, – она меня ищет. Я хлебца ей дам.
Бабушка пошептала ей на ухо, что приготовить для неожиданных гостей к обеду, и Марфинька вышла.
– В городе все говорят о вас и все в претензии, что вы до сих пор ни у кого не были, ни у губернатора, ни у архиерея, ни у предводителя, – обратилась Крицкая к Райскому.
– И я ему тоже говорила! – заметила Татьяна Марковна, – да нынче бабушек не слушают. Нехорошо, Борис Павлович, ты бы съездил хоть к Нилу Андреичу: уважил бы старика. А то он не простит. Я велю вычистить и вымыть коляску…
– Я не поеду ни к кому, бабушка, – зевая, сказал Райский.
– А ко мне? – спросила Крицкая.
Он, глядя на нее, учтиво молчал.
– Не принуждайте себя: de gr^ace, faites ce qu’il vous plaira3. Теперь я знаю ваш образ мыслей, я уверена (она
244
сделала ударение на этих словах), что вы хотите… и только свет… и злые языки…
Он засмеялся.
– Ну, да – да. Я вижу, я угадала! О, мы будем счастливы! Enfin!..1 – будто про себя шепнула она, но так, что он слышал.
«Ужели она часто будет душить меня? – думал Райский, с ужасом глядя на нее. – Куда спастись от нее? А она не годится и в роман: слишком карикатурна! Никто не поверит…»