Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 2. Стихотворения. Поэмы (1910–1913)
Шрифт:
«Последняя книга Н. Гумилева “Чужое небо”, — писал В. Ф. Ходасевич, — выше всех предыдущих. И в “Пути конквистадоров”, и в “Романтических цветах”, и в “Жемчугах” было слов гораздо больше, чем содержания, и ученических подражаний Брюсову — чем самостоятельного творчества. В “Чужом небе” Гумилев как бы снимает, наконец, маску. Перед нами поэт интересный и своеобразный. В движении стиха его есть уверенность, в образах — содержательность, в эпитетах — зоркость» (Ходасевич В. Ф. Русская поэзия: Обзор // Альциона. М., 1914. Кн. 1. С. 204–205). Высоко оценил книгу Брюсов: «По-прежнему холодные, но всегда продуманные стихи Н. Гумилева оставляют впечатление работ художника одаренного, любящего свое искусство, знакомого со всеми тайнами его техники <...>. Надо любить самый стих, самое искусство слова, чтобы полюбить поэзию Н. Гумилева <...>. В “Чужом небе” Н. Гумилев разрабатывает темы, которых ранее не касался, пользуется, и умело, метрами, которыми раньше не писал» (Брюсов В. Я. Сегодняшний день русской поэзии // Рус. мысль. 1912. № 7. Отд. III. С. 19). С. М. Городецкий поддержал акмеистские установки ЧН: «В этой книге много воздуху, много свежести. Это не книга символов, но это книга жизнеспособных образов <...>. Ни мистики, ни магии, ни каббалистики, ни теософии нет в этих стихах» (Речь. 1912. 15 (28) октября). Кратким положительным откликом отметил книгу Вл. И. Нарбут (см.: Новая жизнь. 1912. № 9. Стб. 265–266). Отрицательной была лишь рецензия Бориса Садовского. «О “Чужом небе” Гумилева как о книге поэзии можно бы не говорить совсем, потому что ее автор — прежде всего не поэт», — отмечал рецензент: все стихи в книге «на одном уровне, а это самый дурной знак, указывающий на полную безнадежность автора как поэта».
На читателей-современников книга произвела благоприятное впечатление. «Дорогой Николай Степанович, — писал Гумилеву И. М. Шапиро. — Собрался написать Вам. Я все время был очень занят и книгами, и разговорами, и лишь на прошлой неделе добрался до Вашего дивного “Чужого неба”. Много читал хороших книг, многим приходилось мне восхищаться <...> — но впечатление, произведенное Вашей книгой, и удовольствие, полученное от нее, не уступают самым сильным переживаниям, вызванным различными произведениями» (Неизд 1986. С. 142). «“Чужое небо” освежающим было чтением, — вспоминал о своих студенческих годах В. Вейдле, — для многих, я уверен; помню, что и для меня. <...> Да и кто же нас баловал такой четкостью рисунка, при настоящем лиризме...» (Вейдле В. Петербургская поэтика // СС IV. С. VI). В статье Ю. Н. Верховского «Чужое небо» оценивалась как «последняя дань» ученичеству, подчеркивалось «переходное» значение книги, но при этом критик признавал, что «эстетизм», свойственный молодому поэту, наполняется иным, «музыкальным» содержанием (Верховский. С. 113). Эту идею в наши дни развил А. И. Павловский: «Будучи книгой <...> переходной, “Чужое небо” содержало в себе немало черт предшествующего этапа, но стих действительно <...> сделался определеннее и намного выше по формальному мастерству. Здесь у Гумилева <...> проявилась столь характерная для его стихов отчеканенность формы, ее строгость и изящество, а также отчасти наметилось и не менее свойственное стиху Гумилева впоследствии ритмическое своеобразие, в частности, умелое использование стопы как подвижной и выразительной звуковой единицы; он уже стал пользоваться намеренным... пропуском ударений, что сообщало стопе гибкость и воздушность... Пэон придавал стопе подвижность живого голоса, прерывающегося в дыхании, выдающего сдержанное волнение, и таким образом неожиданно и своеобразно усиливал психологизм его лирики, внешне остававшейся “объективной” и эпиграмматичной <...>. В “Чужом небе” <...> есть мотивы <...> которым предстояло <...> определить своеобразие художественного мира Гумилева» (БП. С. 35–36).
Гумилев составлял отделы книги по жанрово-родовому признаку. Так (с известной долей условности), первый отдел представляют преимущественно лирические стихотворения, второй — баллады и стихотворения балладного толка, включая стилизации под песни африканцев (см. комментарии к №№ 5–8), третий — переводы, четвертый — поэмы (эпос) и, наконец, пятый — драматическое произведение. Создается впечатление, что Гумилев задался целью продемонстрировать возможность содержательных и формальных новаций в различных родовых и жанровых литературных образованиях; по крайней мере, при подобном формальном разнообразии, закрепленном архитектоническими особенностями книги, вся она проникнута неким единством мирочувствования. Сам Гумилев писал о «просветленных тонах “Чужого неба”» (В мире отеч. классики. С. 462), что непосредственно ведет к грядущему акмеистическому «мужественно-твердому и ясному взгляду на жизнь». Недаром, хотя «Чужое небо» вышло годом раньше появления акмеистических «манифестов» Гумилева и Городецкого, критики и исследователи видели в стихотворениях, вошедших в книгу, образцы акмеистического творчества: «Вершина гумилевского акмеизма — его сборник “Чужое небо” <...> вышедший еще до официального провозглашения акмеизма. В этом сборнике мы найдем “акмэ” его “объективной” лирики и концентрат его экзотических мотивов и тем...» (Струве Г. П. Творческий путь Гумилева // СС II. С. XIX).
Второе издание сборника «Чужое небо» готовилось в 1918 г. (анонс — в сборнике гумилевских переводов китайской поэзии «Фарфоровый павильон»), но осуществлено не было.
1912–1913 гг. проходят в творческой судьбе Гумилева под знаком создания и утверждения акмеизма. Акмеистическая программа вырабатывалась на протяжении всего 1912 г., начиная с выступления Гумилева на заседании «Общества ревнителей художественного слова» 18 февраля 1912 г. и заканчивая лекцией С. М. Городецкого «Символизм и акмеизм» в «Бродячей собаке» 19 декабря 1912 г. В феврале 1913 г., в № 1 «Аполлона» за 1913 г. появились акмеистические «манифесты» — Гумилева («Наследие символизма и акмеизма») и Городецкого («Некоторые течения в современной русской поэзии. Акмеизм»). Теоретические аспекты акмеизма активно обсуждались на заседаниях «Цеха» (см., напр.: Гиппиус Вас. В. Цех поэтов // Ахматова А. А. Десятые годы. М., 1989. С. 84), однако единства взглядов достигнуто не было. Общим для всех поэтов-акмеистов было признание необходимости «преодоления символизма» (В. М. Жирмунский), однако рецепты этого «преодоления» предлагались самые различные — от возврата к «примитивизму», «наивному реализму» (см.: Брюсов В. Я. Новые течения в русской поэзии. Акмеизм // Брюсов В. Я. Среди стихов: 1894–1924: Манифесты, статьи, рецензии. М., 1990. С. 398; Rusinko E. Adamism and Akmeist Primitivism // Slavic and East European Journal. 1988. Vol. 32. P. 84–97) до культурологической «вещной» описательности, служащей средством передачи лирического содержания у Ахматовой и Мандельштама (см.: Жирмунский В. М. Преодолевшие символизм // Жирмунский В. М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С. 106–133; Doherty J. The Acmeist Movement in Russian Poetry: Culture and World. Oxford, 1995). «Краеугольным камнем» акмеистической эстетики у Гумилева является тезис о «непознаваемости непознаваемого». Главным недостатком символистских доктрин, по мнению Гумилева, явилась «гносеологическая нецеломудренность» — неадекватное реальности представление о возможностях человеческого познания, желание познать мир в его трансцендентальной полноте. В акмеизме высшей ценности символизма — полному знанию — противополагалась другая ценность, порождаемая процессом познания — незнание: «Детски-мудрое, до боли сладкое ощущение собственного незнания, — вот то, что нам дает неведомое... Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками — вот принцип акмеизма» (ПРП. 1990. С. 19). В гумилевской акмеистической эстетике присутствует генетическая связь с агностическими учениями, прежде всего — с учением И. Канта (см.: Зобнин Ю. В. «Кантианские» мотивы в творчестве Н. С. Гумилева (К вопросу о генезисе акмеистической эстетики) // Философские проблемы искусствоведения, теории и истории культуры: Сб. научных трудов. СПб., 1994. С. 50–58). В соответствии с учением Канта, отрицание «тотального знания» символистов вело в творчестве Гумилева к утверждению веры в религиозные ценности и к безусловному их утверждению. Решение проблемы отношения к «непознаваемому» было большим духовным завоеванием Гумилева — это открывало ему путь к творчеству, свободному от гнета неприемлемых для поэта еретических, а порой и прямо кощунственных установок символистской эстетики, ориентированной на «богопознание».
Введение в проблематику акмеизма религиозно-философского аспекта вело Гумилева к переосмыслению задач искусства, которое теперь виделось поэту формой духовного воспитания человека. С этим связана попытка ввести в акмеизм элемент герметических учений, схожих по целям (например, масонское учение о «совлечении Ветхого Адама»). В «акмеистических» произведениях Гумилева 1912–1913 гг. прослеживаются элементы масонской символики: «<...> поэтическая программа позднего Гумилева задумывалась как-то параллельно масонским положениям...» (Иованович М. Николай Гумилев и масонское учение // Н. Гумилев и русский Парнас. С. 35).
В качестве примера «настоящих акмеистических стихотворений» в № 3 «Аполлона» за 1913 г. выступала, в частности, поэма «Пятистопные ямбы» (первая редакция); в это же время Гумилев пытался осуществить отдельное издание «Итальянских стихотворений» — результат поездки в Италию весной 1912 г. Однако следующая книга, собравшая эти и другие ст-ния поэта, созданные в «канун» акмеистического «бунта» против символизма — «Колчан», — вышла только в конце 1915 г.
В данном разделе комментарии к каждому произведению, обозначенные соответствующим номером, начинаются с библиографической справки, в которой перечислены
ЧН.
ЧН 1936, СС 1947 II, СС I, СП (Волг), СП (Тб), СП (Тб) 2, БП, СП (Феникс), Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), Ст ПРП, ОС 1989, Изб (М), Кап 1991, СС (Р-т) I, Изб (Х), ОС 1991, Соч I, СПП, СП (Ир), Круг чтения, Ст (Яр), Изб (XX век), Русский путь, ЧН, ВБП, ошиб. публ., МП, Русские поэты серебряного века, Родник (Рига). 1989. № 10 («Посылка» опубл. как отдельное ст-ние).
Дат.: 25 апреля 1910 г. — по времени венчания Гумилева и Ахматовой.
Ст-ние подарено Гумилевым Ахматовой в день их венчания — 25 апреля 1910 г. (см.: Тименчик Р. Д. Николай Гумилев // Родник. 1988. № 10. С. 20–21). В этой связи любопытно замечание Н. Я. Мандельштам о том, что Гумилев «уговаривал Ахматову писать баллады. Ему казалось, что выход из тупика, в который завели символисты, в сюжетной поэзии» (Мандельштам Н. Я. Вторая книга. Париж, 1978. С. 57). Написано в форме старофранцузской баллады со сложной строфикой, сжатая схема которой дана в «Посылке». «Французская баллада, — писал Гумилев, — это лирическое стихотворение с определенным чередованием многократно повторяющихся рифм» (ПРП 1990. С. 247). «В стихотворении “Баллада”, — отметил Б. Садовской, — г. Гумилев с упорством циркового жонглера ухитрился нанизать целых девять рифм (леди, победе, наследий, бреде, Андромеде, меди, снеди, камеди, медведи)...» (Современник. 1912. Кн. 4. С. 366). М. А. Кузмин подчеркивал программный характер ст-ния: «Наиболее ценное по значению и новизне есть заявление о юноше Адаме. Этот взгляд юношески-мужественный, “новый”, первоначальный для каждого поэта, взгляд на мир, кажущийся юным, притом с улыбкою всему, — есть признание очень знаменательное и влекущее за собою, быть может, важные последствия» (Аполлон. 1912. № 2. С. 74). Ср. с гумилевским определением «адамизма»: «...мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь» (Наследие символизма и акмеизм // ПРП 1990. С. 55); Н. Ю. Грякалова обращает особое внимание на то, что «“адамистическое” мироощущение было с программной ясностью выражено в “Балладе”» (см.: Грякалова Н. Ю. Н. С. Гумилев и проблемы эстетического самоопределения акмеизма // Исследования и материалы. С. 119). М. Иованович указывал на присутствие в ст-нии масонской символики: «С точки зрения обращенности акмеизма к масонским идеям вполне закономерной представляется его связь с “адамизмом”; сюжет Адама, по ряду источников — “первого масона”, обыгран Гумилевым <...> в “Балладе”, причем <...> стихотворение выдержано в ярко масонском духе (взаимосвязанность тем Адама и Христа — “младенца”, ведущего людей в “розовый рай”)» (Н. Гумилев и русский Парнас. С. 35).
Ст. 5. — Здесь допускается двоякое толкование: в контексте ст-ния значение слова «чара» может трактоваться как «чаша», что в сочетании с темой странничества позволяет предположить, что речь идет о Святом Граале. Ст. 10. — Как явствует из дальнейших стихов, мотив «розового рая», обретаемого «в пустыне», является реминисценцией библейской Книги Исхода (1:11). Ст. 14–15. — Андромеда в древнегреческой мифологии — дочь царя Эфиопии Кефея, принесенная как искупительная жертва морскому чудовищу за гордыню своей матери Кассиопеи и спасенная Персеем, сыном Зевса и Данаи. После победы над чудовищем Персей взял Андромеду в жены. Их свадьбу пытался расстроить прежний жених Андромеды Финей, однако Персей обратил заговорщиков в камни, показав нападающим на него голову Горгоны Медузы. Упоминание в ст-нии об этом мифологическом сюжете может носить автобиографический подтекст. Ст. 16–25. — Реминисценция из Книги Второзакония, ср.: «Когда введет тебя Господь, Бог твой, в землю, в которую ты идешь, чтоб овладеть ею, и изгонит от лица твоего многочисленные народы <...> тогда предай их заклятию, не вступай с ними в союз и не щади их <...> ибо они отвратят сынов твоих от Меня, чтобы служить иным богам, и тогда воспламенеет на вас гнев Господа, и Он скоро истребит тебя. Но поступите с ними так: жертвенники их разрушьте, столбы их сокрушите, и рощи их вырубите, и истуканов богов их сожгите огнем...» (Втор. 7:1–5). «И помни весь путь, которым вел тебя Господь, Бог твой, по пустыне, вот уже сорок лет, чтобы смирить тебя <...> Ибо Господь, Бог твой, ведет тебя в землю добрую, в землю, где потоки вод, источники и озера выходят из долин и гор, в землю, где пшеница, ячмень, виноградные лозы, смоковницы и гранатовые деревья, в землю, где масличные деревья и мед, в землю, в которой без скудости будешь есть хлеб твой и ни в чем не будешь иметь недостатка...» (Втор. 8:2–9). Ст. 24. — Камедь (другое название — гумми) — древесный сок, смола, сок растений. Ст. 25. — Упоминание медведей как непременных обитателей гумилевской «земли обетованной» позволяет предположить, что в ст-нии возникает мотив Аркадии, символом которой был царь Аркас — сын медведицы. Мотив Аркадии непосредственно подводит к тайным доктринам европейского средневековья, в которых Аркадия играла огромную роль. Ст. 26–30. — В масонских учениях неоднократно возникала трактовка библейского образа Адама в раю как символа цели «вольных каменщиков» — созидания «земного рая». Христос, называвший себя «Сыном человеческим», рассматривался в тайных учениях как типологическое соответствие ветхозаветному Адаму; в Новом Завете о Христе говорится как о «новом Адаме» (1 Кор. 15:45–49). Ст. 29. — Модернизация эпизода Евангелия от Матфея, повествующего о хождении Христа по водам (Мф. 14:25–32); образ «младенца-Христа» может соотноситься с трактовкой образа «нового Адама», совлекшего «Адама ветхого», т. е. плотского, смертного. Поскольку ст-ние создавалось одновременно с работой над поэмой «Открытие Америки», не исключено, что источником образа «младенца-Христа», шествующего по водам, явились и подготовительные материалы к поэме: «Штурман Колумба, Хуан де ла Коса, на своей первой карте вновь открытых стран поместил, между прочим, изображение человека, переносящего через море младенца-Христа» (Анучин. С. 239–240). Ст. 31–35. — «Посылкой» в канонической форме баллады позднего средневековья называется заключительная строфа из 4-х или 5-ти ст. Ахматова полагала, что «Посылка» в этом ст-нии перекликается со ст-нием «Она» (см.: Самый непрочитанный поэт... Заметки Анны Ахматовой о Николае Гумилеве // Новый мир. 1990. № 5. С. 220).
Общедоступный литературно-журнальный альманах. Кн. I. М., 1911.
ПС 1923, с вар., СС II, вар. ПС, СП (Тб), вар. ПС, СП (Тб) 2, вар. ПС, СТ (Пол), БП, Ст ПРП (ЗК), вар. ПС, Ст ПРП, вар. ПС, ОС 1989, вар. ПС, Кап 1991, СС (Р-т) II, вар. ПС, Соч I, СП (XX век), СПП, СП (Ир), вар. ПС, Круг чтения, Престол, Изб (XX век), Изб 1997, вар. ПС, ВБП, МП, Душа любви.
Дат.: май 1910 г. — по датировке В. К. Лукницкой (Жизнь поэта. С. 133).
Мотив «неизвестного короля», «короля-бродяги» в дальнейшем творчестве Гумилева неоднократно возникает как в ст-ниях («Освобожденье», «Стокгольм», «Ольга»), так и в драматургии («Гондла», «Отравленная туника»). Генетически этот мотив восходит к рыцарским романам «артуровского» цикла, к сказаниям о «семействе Грааль» (образ «короля-рыбака» присутствует в произведениях К. де Труа, В. фон Эшенбаха и др.). Возможно, одним из источников этого мотива у Гумилева явились рассказы о Гаруне-аль-Рашиде из сказок «1001 ночи».
ЕЛПН. 1913. № 2.
ПС 1922, ПС 1923, СС II, СП (Тб), СП (Тб) 2, БП, Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), Ст ПРП, ОС 1989, Изб (Слов), Кап 1991, СС (Р-т) II, Соч I, СП (XX век), СПП, СП (Ир), ЛиВ, ЧК, Круг чтения, Престол, Изб 1997, ВБП, МП, Чудное мгновенье: Любовная лирика русских поэтов. Кн. 2. М., 1988, Ст (Куйбышев).
Дат.: май 1910 г. — по датировке В. К. Лукницкой (Жизнь поэта. С. 133).
Ст. 13–18. — Возможно, речь идет о сказках В. Гауфа «Рассказ о калифе-аисте», «Молодой англичанин» и «Сказка о мнимом принце» (см.: Полякова С. В. Источник одного образа из «Заблудившегося трамвая» Гумилева // Н. Гумилев и русский Парнас. С. 98). Ст. 21–24. — «Лунная» тема тесно связана у Гумилева с образом Ахматовой (см.: Тименчик Р. Д. Николай Гумилев // «Родник». 1988. № 10. С. 20–22). Эта строфа приводится в стихотворном переводе на англ. язык в книге А. Хейт, в связи со стихотворными портретами Ахматовой у Гумилева и, опять-таки, в связи с трактовкой лунатизма Ахматовой — в «метафизическом ключе» (см.: Haight A. Anna Akhmatova: A Poetic Pilgrimage. Oxford, 1976. P. 16).