Полное собрание сочинений. Том 10. Война и мир. Том второй
Шрифт:
— Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, — сказал граф Растопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Растопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
— Разве не всё равно, как написана нота, граф? — сказал он, — ежели содержание ее сильно.
— Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d’avoir un beau style, [130] — сказал граф Растопчин. Пьер понял, почему графа Растопчина беспокоила редакция ноты.
130
—
— Кажется, писак довольно развелось, — сказал старый князь: — там в Петербурге всё пишут, не только ноты, — новые законы всё пишут. Мой Андрюшатам для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! — И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
— Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? Как себя новые французские посланники показали!
— Что? Да, я слышал что-то; он что-то неловко сказал при его величестве.
— Его величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, — продолжал генерал, — и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
— Дерзки! — сказал князь. — Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, — сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в Европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на Востоке, а в отношении Бонапарта одно — вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
— И где нам, князь, воевать с французами! — сказал граф Растопчин. — Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги — французы, наше царство небесное — Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтоб его слышали все.
— Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашеи выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешению папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по-русски
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Растопчина и одобрительно покачивал головой.
— Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, — сказал Растопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
— Прощай, голубчик, — гусли, всегда заслушаюсь его! — сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Растопчиным поднялись и другие.
IV.
Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
— Можно еще посидеть? — сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
— Ах да, — сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после-обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
— Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? — сказал он.
— Какого?
— Друбецкого?
— Нет, недавно...
— Что он вам нравится?
— Да, он приятный молодой человек... Отчего вы меня это спрашиваете? — сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
— Оттого, что я сделал наблюдение, — молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
— Вы сделали это наблюденье? — сказала княжна Марья.
— Да, — продолжал Пьер с улыбкой, — и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, — там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tr`es assidu aupr`es d’elle. [131]
131
Он к ней очень внимателен.
— Он ездит к ним?
— Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? — с веселою улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
— Нет, — сказала княжна Марья.
— Теперь чтобы понравиться московским девицам — il faut ^etre m'elancolique. Et il est tr`es m'elancolique aupr`es de m-lle Карагин, [132] — сказал Пьер.
— Vraiment? [133] — сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. — «Мне бы легче было, — думала она, — ежели бы я решилась поверить кому-нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
132
— надо быть меланхоличным. Он очень меланхоличен при ней,
133
— Правда?