Полное собрание сочинений. Том 4. Красная комната
Шрифт:
— Разве не надо быть благодарным родителям?
— Благодарным за то, что они, опираясь на законы, родили нас на эту юдоль скорби, кормили плохой пищей, били, унижали, противились нашим желаньям? Поверите ли вы мне, что нужна революция? Нет, целых две! Почему вы не пьете абсента! Вы боитесь его? О, взгляните, — на нём красный женевский крест! Он исцеляет раненых на поле битвы, друзей и врагов; он заглушает боль, притупляет мысли, угашает воспоминания, душит все благородные чувства, соблазняющие человека на безумие. Знаете ли вы, что такое свет разума? Это, во-первых, фраза, во-вторых,
Удивительно всё хорошее здесь на земле погибает и забывается. Я прочел за время моих десятилетних скитаний и моей кажущейся бездеятельности всё, что было в библиотеках маленьких городов. Всё жалкое и незначительное из этих книг цитируется; но хорошее лежит в забвение Да, что я хотел сказать, напоминайте мне, чтобы я держался темы…
Часы опять взбудоражились и прогромыхали семь раз. Дверь отворилась, и с большим шумом ворвался человек. Это был человек лет пятидесяти, с большой, тяжелой головой, которая покоилась на жирных плечах, как мортира на лафете с постоянным подъемом в 45°, и имела вид, как будто собирается выпаливать бомбы к звездам. Лицо имело такой вид, как будто его носитель был способен на всевозможные преступления и пороки и удержался от них только благодаря трусости. Он тотчас же метнул гранатой в мрачного и потребовал у кельнера грог из рома, грубо и голосом капрала.
— В руках его ваша судьба, — прошептал мрачный Ренгьельму. — Это драматург, директор и заведующий театром, мой смертельный враг.
Ренгьельм содрогнулся, оглядывая страшную фигуру, обменявшуюся с Фаландером взглядом глубочайшей ненависти и теперь обстреливавшую проход плевками.
После этого дверь открылась снова, и вошел почти изысканно изящный человек средних лет с напомаженными волосами и нафабренными усами. Он дружески уселся рядом с директором, который протянул ему в знак привета средний палец с перстнем.
— Это редактор консервативной газеты, защитник алтаря и трона. Он имеет свободный доступ за кулисы и хотел бы соблазнить всех девушек, на которых не загляделся директор. Он был раньше чиновником, ко ему пришлось оставить свое место, я стыжусь сказать вам почему, — объяснил Фаландер Ренгьельму. — Но я стыжусь также, сидеть в одной комнате с этими господами и кроме того я сегодня вечером даю здесь в доме маленький банкет в честь моего вчерашнего бенефиса. Если у вас есть охота быть в плохом обществе, среди последних актеров, двух дам с плохою славой и старого проходимца, тогда прошу вас к восьми!
Ренгьельм не колебался ни минуты принять приглашение.
Паук у стены пробрался сквозь свою сеть, как бы для того, чтобы испытать её прочность, и исчез. Муха еще посидела некоторое время. Но солнце спряталось за собором, петли сети раскрылись, исчезли, как будто их никогда и не было, и тополя перед окном задрожали. Тогда раздался голос великого человека и театрального директора, который закричал (говорить он давно разучился):
— Читал ты, как еженедельник опять нападает на меня?
— Ах, на эту болтовню тебе нечего обращать внимания!
— Не обращать внимания! Что, чёрт дери, хочешь ты сказать? Разве его не читает весь город? Конечно! Я хотел бы зайти туда и вздуть его, вот что я хотел бы! Он нагло утверждает, что у меня нет искренности и что я аффектирован.
— Подкупи его! Но не делай скандала!
— Подкупить? Ты думаешь, я не пытался? Это дьявольски страшные люди, эти либеральные газетчики. Когда их знаешь и дружишь с ними, они могут написать о тебе очень хорошо; но подкупить их никак нельзя, как бы бедны они ни были.
— Ах, ты просто не умеешь! Не надо прямо делать этого; надо посылать им подарки или деньги анонимно, не показывая и виду!
— Как делают с тобой! Нет, брат, это с ними не пройдет; я пробовал! Адская мука иметь дело с убежденными людьми!
— Что это за жертва, как подумаешь, была в когтях у чёрта? (Перемена темы).
— Это меня не касается.
— А, может быть, все-таки! Густав! Кто был этот господин с Фаландером?
— Он хочет поступить в театр, и фамилия его Ренгьельм.
— Что ты говоришь? Он хочет в театр? Он? — закричал директор.
— Да, он этого хочет! — отвечал Густав.
— И кончено играть трагедию? И быть под покровительством Фаландера? И не обращаться ко мне? И взять мои роли? И оказать нам честь? И я ни слова об этом не знаю? Я? Я? Мне жаль его! Какая страшная будущность! Я буду покровительствовать ему! Я возьму его под свое крыло! Чувствуется сила моих крыльев, хотя я и не летаю! Они иногда придавливают! Это был красивый: малый! Красив, как Ангиной! Жаль, что не пришел сперва ко мне! Он получил бы все роли Фаландера, все роли! О, о, о! Но еще не поздно! Пусть чёрт испортит его сперва! Он еще слишком свеж! Право же у него был неиспорченный вид! Бедный малый! Я скажу одно только: спаси его Бог!
Звуки последних слов потонули в шуме, который подымали теперь пришедшие пить грог горожане.
ХV
На другой день Ренгьельм проснулся поздно в своей кровати в гостинице. Воспоминания истекшей ночи подымались, как призраки, и окружали его постель в светлый летний день.
Он видел красивую, богато украшенную цветами, комнату с закрытыми ставнями, в которой происходила оргия. Он видел тридцатипятилетнюю артистку, которой соперница навязала роли матерей; она входит в отчаянии и бешенстве от новых унижений, напивается и кладет ноги на диван, и когда в комнате становится слишком тепло, она расстегивает лиф с такой же непринужденностью, с какой мужчина расстегнул бы жилет после плотной трапезы.
Вот старый комик, которому рано пришлось покинуть амплуа любовников и после краткого цветения опуститься до выходных ролей; теперь он развлекает мещан своими песнями и, главным образом, рассказами о своем прежнем величии.
Посреди облаков дыма и пьяных картин Ренгьельм видит молодую ingenue, которая приходит со слезами на глазах и рассказывает мрачному Фаландеру, как директор опять делал ей гнусные предложения, и когда она отказалась, поклялся, что он отомстит тем, что отныне она получит только роли горничных.