Полное собрание сочинений. Том 4. Туманные острова
Шрифт:
Сашка приедет за мною в половине девятого. До этого часа, если мне повезет, увижу, как ходит по зимнему лесу кабанье стадо. Много раз кабанов видел, но съемка не удавалась — мелькнут в сумерках, опомниться не успеешь.
А тут могут прийти прямо к нацеленным аппаратам. Главное — не шелохнуться, ждать…
Даже голову нельзя повернуть — жесткий тулуп шуршит. Даже на часы нельзя поглядеть.
Часа полтора сижу неподвижно. Ужасно хочется шевельнуть правой ногой. Нельзя — сейчас же заскрипит снег. А они вот-вот могут прийти. Мороз не очень сердит, но уже поселился в тулупе, уже забирается в валенки. Стеклянная морозная тишина.
Торчат из-под метровой толщины снега косички маленьких елок. В пяти местах к поляне идут по снегу траншеи кабаньих ходов. Темнеет россыпь картошки по снегу. Каждую ночь кабаны приходят на эту поляну. А сегодня?.. Переживания похожи на минуту в театре перед поднятием занавеса. Но там-то уж знаешь… Ага, кажется, и тут занавес будет поднят.
Сначала послышался шорох, потом сучок треснул, потом слышу нетерпеливое фырканье. Кабаны идут друг за другом по снежной траншее. Они голодны, но осторожность остановила их метрах в десяти от поляны. Пять — семь быстрых шагов — остановка. Шаги — остановка. Нетерпеливые годовики, подминая друг друга, устремились к поляне. Передняя свинья рявкнула, услыхав, видно, писк моего аппарата, но остановить стадо было уже нельзя…
Прямо подо мной идет пир. Урчание, беготня, топот, визг нарушивших иерархию при еде и получивших затрещины. Два сильных кабана заняли лучшее «кукурузное» место. Малышам достался участок с мерзлой картошкой.
На кабаньих зубах картошка трещит каленым орехом. Возня, чавканье. Уже не боясь, во весь рост поднимаюсь. Снимать уже без света нельзя, подключаю проводок вспышки… Секунды на три от яркого света почернело в глазах. Слышу панический топот, хрюканье. Когда глаза снова привыкли к сумеркам, поляна уже пуста.
До приезда Сашки еще часа два. Решаю постеречь секача. Старые кабаны зимой держатся одиночками. Днем спят в муравейниках или в логове из еловых и осиновых веток. На кормежку осторожный секач выходит с наступлением темноты…
Более часа делили с морозом один тулуп.
Я уже было решил сдаваться, как вдруг увидел: в просвете между елками что-то черное маленькими толчками перемещается. Испугавшись чего-то, «черное» зашуршало назад, в темноту. Потом, минут через пять, шорох повторился у меня за спиной, почти под самым навесом. Кажется, затихая, прислушиваясь, крадется в темноте человек. Вот существо, похожее в темноте на почтенных размеров сундук, вышло на край поляны. Минута неподвижной стоянки.
Фырканье. «Сундук» тихо вбирает воздух и с шумом его выпускает. Кабану не нравятся запахи на поляне. Он медленно, с остановками делает круг у поляны и решается наконец…
Минут десять слушаю, как трещат на зубах «сундука» картошка и кукуруза. Старый кабан, однако, не потерял осторожности — почавкает и притихнет, слушает. Я навел лампу… Опять чернота и затихающий топот.
В половине девятого послышался Сашкин голос:
— Ну, иди, иди! Иди, не съедят тебя… Слышите, морду воротит, знать, чует… Были, да? Здорово! И снимали?.. — Сашка хлопает от радости рукавицами.
Два часа дороги в усадьбу. Лошадь к дому идет быстрее. Мы то бежим, согреваясь, то тихо идем, слушая,
В феврале, обманутые солнцем, тетерева начинают вдруг бормотать по-весеннему.
Фото В. Пескова и из архива автора. Ярославская область.
10 февраля 1965 г.
Они встретились!
С большим волнением мы пишем эту заметку. Только что в «Комсомольской правде» состоялась встреча матери и сына, которые не видели и не знали друг друга двадцать три года. Встретились Вальдемар Шилке и Куликова Ирина Ивановна.
Час назад человек за многие годы в первый раз назвал слова «мама, моя мама».
Наши читатели уже знают историю двух людей, потерявших друг друга в первое лето войны. Мы писали о них 27 декабря и 24 января.
Вот короткий пересказ прошлого.
Вальдемар Шилке, живший в Германской Демократической Республике, узнал, что он русский, вывезенный фашистами во время войны в Германию. Он хочет узнать свое прошлое, хочет найти родителей, но поиски ни к чему не приводят. «Комсомольская правда» рассказала о судьбе человека, привела короткие воспоминания детства. С заметки и фотографий в газете начались поиски.
Редакция получила десятки писем с предположениями, просьбами и даже категорическими утверждениями: «Мой сын». Мы тщательно прочли письма и отобрали одно, пришедшее из Сибири от Куликовой Ирины Ивановны. 24 января под заголовком «Материнская память» опубликовали ее рассказ. Мы постарались сохранить все детали в этом драматическом воспоминании матери, потерявшей в годы войны и мужа, и дом, и детей. Мы рассчитывали: прочитав рассказ, возможный сын припомнит новые картины детства. Сопоставив их, можно будет сказать: да или нет. Нельзя было сразу сказать да, хотя воспоминания двух людей совпадали до мелких подробностей. Решили: последнее слово может сказать только личная встреча.
Редакция стала хлопотать о приезде Шилке в Москву. Вальдемар, которому перевели подробный рассказ Ирины Ивановны, сразу сказал, что ни секунды не сомневается — это мать. Но мы обязаны были сомневаться. Между тем письма продолжали идти. Среди них были такие, с которыми надо было считаться. Из Минусинска пришло письмо: «Я думаю, что это мой племянник. Мое имя Вильгельм Христианович Шилке. Я обрусевший немец. Предки мои поселились в России еще при Петре. Я не видел в детстве мальчика, о котором идет разговор.
Но сестра, жившая в Киеве и имевшая фамилию Шилке (она не была зарегистрирована с мужем), писала, что у нее в 1938 году родился сын Вальдемар». Мы сочли обязательным вместе с Куликовой вызвать и этого человека в Москву.
О приезде в Москву Вальдемара редакция известила и еще одну женщину, потерявшую под Киевом при сходных обстоятельствах своего мальчика. Чтобы не сделать ошибки, надо было взвесить каждую деталь, каждую примету, еще и еще раз подробно поговорить со всеми приехавшими. Нетрудно представить волнение ожидающих встречу людей и наше волнение.