Шрифт:
Annotation
Ноябрьский снег, голуби, немного фруктов, толика смерти и стигматы судьбы.
А, да, и полонез!
Алексей Притуляк
Алексей Притуляк
Полонез
Неуютно сгорбившись под чахлым полосатым навесом, Кудякова смолила «Яву». Снег с дождём окроплял выложенные в ящиках желтобокие бананы, зеленогрудые
У ларька явился гражданин предпенсионного возраста и непрезентабельного вида в чёрном драповом пальтишке эпохи, кажется, «Кинопанорамы», «Пионерской зорьки» и хлеба по восемнадцать копеек.
Приблизившись, он остановился у металлической стойки, поддерживающей навес, и длительно уставился на Кудякову.
— Чего? — спросила та после минутного молчания, не выдержав этого настойчивого взгляда.
— Вы же девушка, — проговорил гражданин неопределённо, но, кажется, с укоризной.
— Ну, — не стала отнекиваться Кудякова, хотя девушкой была последний раз четверть века тому назад.
— А дымите, как… как кочегар из Бздыхолетовки, простите за специфическую ассоцитивность мышления.
— И чо? — сипло вопросила Кудякова и сухо, продолжительно закашлялась.
— Во-во! — обрадовался гражданин её кашлю. — Ишь как зашлись!
— Те чо надо-то? — поинтересовалась Кудякова, быстро затянувшись и сплёвывая под ноги.
— Вы же девушка, — укоризненно повторил гражданин. — Мать. Мадонна.
Мадонна Кудякова подозрительно глянула на гражданина. Да нет, гражданин был самого обычного, хотя и сильно поношенного, вида, предпенсионного возраста, очевидно трезв, и не было в его лице ничего маниакального, и глаза его не горели психопатическим огнём.
— Короче, — сказала Кудякова, затянувшись в последний раз и бросив бычок себе под ноги, в компанию дюжины других, уже скуренных за этот день, — те чо надо-то?
Была она в платке, старой дублёнке и массивных резиновых сапогах; тяжела, грозна, преждевременно сморщена неподатливой жизнью и весьма непроста в свои без году пятьдесят.
Её быстрые глазки с подозрением пробежали по лицу и по всему безотрадному силуэту гражданина в ношеном драповом пальто, остановились на худых и давно не чищенных чёрных ботинках с лохматыми от времени зелёными шнурками.
— Понимаете ли, — раздумчиво произнёс гражданин, — люди делятся, собственно, на четыре сорта: на тех, кто хочет и делает; на тех, кто не хочет, но делает; на тех, кто хочет, но не делает и, наконец, тех, кто не хочет и не делает.
Кудякова молчала, ожидая продолжения. Но и гражданин примолк, сделав подачу и предвосхищая, видимо, ответ собеседницы.
— Возьми яблок, — зябко поёжилась мадонна и жадно потянулась душой к согревающей фляжке, припасённой под прилавком. — Или бананов возьми. Чем трепаться-то попусту.
— Я не ем бананы, — пожал плечами гражданин. — А яблоки мне противопоказаны — кислотность у меня нездоровая.
— То-то я смотрю, кислый ты какой, — кивнула Кудякова. — Ну если ничего брать не будешь, так и иди отсель, не толпись попусту, — и прибавила ещё для надёжности одно короткое и веское слово.
— Мне хочется лишь незначительного общения, — сказал гражданин, не замечая неказистого слова. — Хотелось немного скрасить ваше отрешённое одиночество. А вы — курите. А ведь вы же — девушка, женщина, мать…
— … твою, — возникла мадонна в новой образовавшейся паузе. — Мать твою, ты чо ко мне привязался?
— Ну что вы, — смутился почему-то гражданин. — О привязанности говорить пока рано. Хотя, не скрою, меня привлекла миловидность вашего лица, заставила забыть о врождённой стеснительности.
— Вот и топай, — поддержала Кудякова. — Забыл, а теперь шуруй отсюдава, не засти солнце. Бананы, они солнце любят.
Гражданин удивлённо посмотрел на небо, с которого всё падал и падал мелкий зернистый снег вперемешку с дождём. Ни о каком солнце, разумеется, и речи не было — одна лишь невзрачная ноябрьская серость кругом.
У трамвайной остановки, пропуская пешеходов на переходе, остановился легковой автомобиль. Из открытого окна его неслась оглушающая музыка — радио было включено на такую громкость, что при случае могло бы создать праздничную атмосферу на массовых гуляньях или сельскохозяйственной ярмарке. Оркестр под управлением известного в узких кругах дирижёра оживлённо исполнял полонез из оперы «Евгений Онегин». Тёплая, бодрая музыка лилась в мокрое ноябрьское пространство и обещала, что обязательно ещё будет лето, и будут бабочки, и тёплые дожди, и путёвки в санаторий, и шашлыки, и танцы до утра. Грузный водитель армянской наружности, с густыми усами над пухлой губой, нетерпеливо постукивал пальцами-сардельками по рулевому колесу. Он опаздывал на деловой ланч с важным поставщиком хозтоваров.
— Позвольте пригласить? — гражданин в зелёных шнурках зашёл за прилавок, приблизился к Кудяковой, лихо прищёлкнул каблуками стоптанных ботинок, взбоднул головой, будто молодой задиристый козлик, галантно протянул руку.
— Чо? — не поняла мадонна.
— На полонез, — пояснил гражданин и снова взбоднул головой.
Кудякова внезапно смутилась. Её давно никто не приглашал на полонез, зато с ней охотно ругались подслеповатые, но цепкие старушки, возомнившие переобвес, и ещё дочь Ленка — по каждому поводу и без повода; а ещё её терпеть не могла Рощина из одиннадцатой, а Кубасов только и знал, что просить сто рублей на «поправиться», полюбовничек хренов.
Новые пассажиры вошли в трамвай. Поднялись самыми последними две мощные суровые гражданки. Закрылись двери.
Кудякова вдруг потеряла дыхание и голос. Грудь её заволновалась, заволновалась, и румянец хлынул на прихваченные ноябрём щёки. Она робко пожала плечами и сколь могла грациозно подала гражданину широкую и крепкую ладонь свою в вязаной перчатке с сине-белым узором.
И они как-то внезапно и порывисто закружились, закружились, закружились в танце.
Кавалер вёл умело, и ни разу его стоптанный ботинок не коснулся неподобающим образом сапога мадонны, и ни разу не поскользнулись они на хрупкой, но коварной ноябрьской наледи.