Полоса точного приземления
Шрифт:
Литвинову сразу стало хорошо и спокойно на душе.
Давно замечено: стоит летчику взлететь, оторваться от земли, как его настроение резко улучшается. Все, что приводило в неважное расположение духа, остается позади, внизу. Радость ощущения полета настолько заполняет сознание, подсознание, все, из чего складывается психика человеческая, что для так называемых отрицательных эмоций места почти не остается. Природа этого психологического феномена мало изучена. Правда, Белосельский пытался объяснить его: «Ощущаешь собственную недостигаемость для всех и вся», - но Федько резонно возражал: «С момента внедрения в авиацию радиосвязи эта недостигаемость, считай, кончилась». А радость отрыва от земли все равно не притупилась. Так и осталась эта психологическая загадка не разгадана лучшими умами летной комнаты.
Когда смотришь на управляющего самолетом
Даже на таком ответственном, требующем точного пилотирования этапе полета, как заход на посадку или тем более сама посадка, хороший летчик не заставляет машину подчиниться своей воле, а как бы уговаривает ее. Легкое нажатие на тумблер триммера руля высоты, плавное приглушение двигателей, мягкое движение штурвалом на себя - и машина касается посадочной полосы. Касается будто бы сама по себе, совершенно независимо от предшествовавших этому действий летчика.
Наверное, все-таки точность далеко не последняя составляющая всякого мастерства. Недаром Станиславский любил рассказывать, как Рахманинов на вопрос, в чем состоит мастерство пианиста, отвечал: «Нужно не задевать соседние клавиши».
И вот снова Литвинов заход за заходом «пилит по кругу». Выпуск шасси и закрылков, шторки - на стекла, выход на прямую, заход по «Окну», маневр к оси полосы более или менее энергичный в зависимости от получившейся точности захода, уход на следующий круг, и так, пока хватит запаса горючего.
И создатели станции и летный экипаж уже верили в нее. То есть, конечно, верили не на все сто процентов - так в авиации не бывает. Не зря Федько напоминал: «Раз в десять лет отказывает и швейная машинка»… Но все же верили. И если в начале испытаний часто сетовали на непогоду - низкую облачность, плохую видимость, мешавшие полетам, то теперь, наоборот, стали поговаривать, что пора бы погоде помаленечку портиться, а то все солнце, малооблачно, прозрачный воздух - бабье лето в разгаре. Когда же наконец попробуем «Окно» в натурных условиях? Не для ясной же погоды оно сделано!.. Единственное, что несколько утешало, это что по незыблемым законам природы лето обязательно сменится осенью. И придет плохая погода, та самая, которую испытатели станции - вот она, диалектика!
– сейчас склонны были считать самой хорошей.
Проделав необходимые послеполетные процедуры, Литвинов поднялся в летную комнату. И сразу уловил слабые флюиды если не официальности, то некоторой светской сдержанности, видит бог, не так-то часто витавшие в этом помещении.
Впрочем, сегодня на то были свои причины. Общество принимало в свою среду новых членов. Разумеется, процедура эта не отличалась такой торжественностью и мистической ритуальностью, как, скажем, прием новых собратьев в масонскую ложу, но некоторые неписаные правила соблюдались и здесь. Старожилы не набрасывались с ходу на вновь пришедших коллег с вопросами, касающимися их биографий, прошлой службы, а равно обстоятельств, предшествовавших их появлению в летной комнате испытательного аэродрома. Положительно, как с точки зрения этикета, так и по своей информативности, расценивалась тема «общие знакомые». Тема эта была гарантийной: общие знакомые находились всегда и обязательно - недаром говорится: «авиация - она тесная, все всех знают». И, между прочим, так оно и есть: действительно знают!
Новых собратьев было двое: худощавый, для летчика пожилой (это значит лет за сорок) Тюленев и молодой, улыбчивый, подвижный брюнет с цепкими карими глазами, Кедров.
В момент, когда Литвинов вошел в комнату, Тюленев хрипловато восклицал: «А Лешка как даст со всех стволов по ведущему!..» Вспоминая летчиков, с которыми вместе воевал, он называл звучные, известные далеко за пределами круга авиаторов имена. Называл по-свойски: Саша, Петя, Толик… И хотя впрямую о себе ничего не говорил, но из самой фамильярности его обращения с именами известных асов вытекал вывод и о его собственной если не принадлежности, то, во всяком случае, близости к этой славной когорте. Правда, слегка замусоленные орденские планки на его кожаной куртке свидетельствовали, что награжден он за свои боевые дела был не очень щедро. Но это само по себе еще ни о чем не говорило, награды - дело такое, тут разные обстоятельства действуют: и собственные заслуги, и удачи-неудачи, и общая ситуация (скажем, в наступлении наград больше, в обороне меньше), и, будем откровенны, взаимоотношения с начальством, да и многие другие случайности.
«Не примазывается ли он к этой компании?
– подумал Литвинов, но тут же упрекнул себя за скоропалительность суждений. Несправедливости он не любил и старался (хотя нельзя сказать, чтобы всегда успешно) быть в этой нелюбви по возможности последовательным.
– Зовем же и мы друг друга по именам. Ничего туг предосудительного нет. Так уж оно в авиации повелось».
Но все равно чем-то Тюленев Литвинову на первый взгляд «не пришелся». Может быть, тут оказали свое действие мятые брюки, давно не чищенные ботинки и далеко не первой свежести воротничок Тюленева - на испытательном аэродроме придавали значение внешним приметам аккуратности. Принимали почти всерьез изречение одного из знаменитых летчиков предыдущего поколения: «Сегодня ты забыл почистить ботинки - завтра забудешь выпустить шасси». Правда, было тут одно исключение: на летное обмундирование эти требования не распространялись - от него нужно было другое: чтобы было удобное, привычное, разношенное, чтобы нигде не жало, словом, чтобы в полете ничем о себе не напоминало. Отсюда и немыслимые по колеру, степени изношенности и старомодности фасона комбинезоны, куртки, перчатки, в которых испытатели садились в самолет.
Но на земле требования к складке на брюках и блеску начищенных ботинок действовали в полной мере - традиция!
Лилово-розовый цвет лица, блекло-голубые глаза и чуть-чуть подрагивающая в пальцах сигарета давали основание подозревать, что Тюленев относится к коньячку (или к водочке, или к тому и другому) без особого отвращения. Хотя как раз эти подозрения вряд ли могли сколько-нибудь заметно повлиять на отношение к нему со стороны коллег. Хорошо это или плохо, но из общественного сознания славной летной корпорации еще не выветрилась память о целой шеренге предшественников - представителей легендарного предыдущего поколения, - к которым в полной мере относилась старинная поговорка «Пьян да умен, два угодья в нем». Летай как следует, будь человеком среди людей, а уж какие ты напитки вкушаешь и в каком количестве, - это дело твое. Если, конечно, можешь пить и отвечать этим требованиям: продолжать хорошо летать и, тем более, оставаться человеком. Опыт показывал, что это удается далеко не каждому.
– А как тут у вас насчет переучивания? На другие самолеты?
– поинтересовался Тюленев.
– Я ведь только на истребителях, лавочкинских, а потом на транспортных - Ли-2, Ил-14 - летал.
– Переучивание? Вы. это слово здесь забудьте, - нарочито назидательным тоном ответил Нароков.
– Испытатели не переучиваются, а вылетают на новых машинах. Новых для себя, а иногда вообще новых… Да и само выражение! Переучиться можно, скажем, с токаря на пекаря, с парикмахера на бухгалтера… Новые навыки, новые знания приобрести, а старые зачеркнуть. Будто их и не было… А к самолетам это неприменимо. Они ведь летают в общем-то одинаково. Только особенности - каждый свои - имеют. К этим особенностям надо приспособиться. И вся игра!.. Если уж как-то называть, то сюда скорее слово «доучивание» подошло бы.
Терминология! Сколько спорят о ней в науке, технике, искусстве! Спорят долго, страстно, но, увы, как правило, не очень результативно… И обитатели летной комнаты, как мы видим, в этом смысле исключением не были.
Тюленев прослушал назидания Нарокова без видимого интереса. Его больше занимал вопрос в практическом плане: на чем предстоит здесь летать?
Полным антиподом Тюленеву, по крайней мере внешне, казался Кедров. В недалеком прошлом инструктор высшего авиационного училища, он, попав… нет, правильнее было бы сказать не попав, а пробившись в школу летчиков-испытателей (конкурс, который ему пришлось пройти, ненамного отличался от конкурса на актерский факультет Института театрального искусства), не утерял своих инструкторских привычек. Форма сидела на нем аккуратно, и даже осанка заставляла вспомнить о многих часах строевой подготовки, без которой не обходится ни одно училище, даже летное. После окончания школы он поработал испытателем на одном из периферийных заводов каких-нибудь три - три с половиной года и уже успел заслужить весьма высокий для своего возраста и стажа второй испытательский класс.