Полоса
Шрифт:
Надька кивает, но все так же отрешенно. Она поворачивается, ждет, чтобы встала и начала одеваться мамка Клавдя. Но мамка Клавдя встала, а ноги у нее не идут. И она опять садится и говорит:
— Да нет, я не поеду, вы сами. Вон девчонки проводят.
Надька не смотрит на нее, и она на Надьку тоже. Опять эта жалость, эта чума дерет Надьке сердце, и она в ярости не знает, как быть. Клавдя сидит странно спокойная, тяжелая, простая.
— Ну, ты что? — грубо говорит ей Надька.
— Надь! Ехать! — повторяет Шура робко.
И тогда мамка Клавдя еле-еле поднимается, опираясь о стол:
— Чегой-то прямо ноги отнялися, — говорит она виновато и даже с улыбкой. — Ну, Надюшка, не могу. Ехайте сами… Будь хоть там-то человеком, не срами себя…
— Надя! — зовет Шура.
Надька резко подходит к Клавдии — та не успевает обнять, задержать ее, — целует мамку в голову и тут же отпускает. И отходит без всякого, отшатывается, как ванька-встанька.
Шура обнимается и целуется с мамкой Клавдей, словно родней у нее и нет никого. А Надька, не взглянув на свой дом, вместе с Бухарой выходит, вдвоем несут чемодан. Неужели уезжает Надька? На Дальний Восток? Так вот — раз! — и уедет? Неужели кончилась ее непутевая жизнь и начинается другая?.. И мамку Клавдю она бросает и подруг?..
Бухара заглядывает Надьке в лицо, но понять ничего не может.
И вот аэропорт, и багаж уже сдан, и мамка Шура с Надькой расположились в ожидании посадки у стеклянной стены, за которой видны хвосты самолетов и откуда время от времени доносится самолетный рев.
Шура что-то говорит и говорит, на коленях ее сумка, а на сумке развернутая плитка шоколада, и она отламывает куски и дает Надьке. И Надька ест. Вот она, новая Надькина жизнь, — самолеты, небесные пути, серебряная фольга, вкус шоколада.
А где-то наверху, над головами, все время мелькает электронное табло: числа, часы, минуты, температура воздуха… И число, между прочим, девятнадцатое. Мелькает и мелькает, мелькает и мелькает.
— Надь, — говорит вдруг Шура, — я тебе там хотела, сказать, да уж ладно, не могу, тут скажу… Одна ведь я теперь, Надь, уже полтора года как одна, ты слышишь?
Надька слышит и не слышит. Еще не хватало. Может, и тебя пожалеть, Шура?
— Что ты так?
— Как?
— Смотришь нехорошо.
— А как мне смотреть? — Надька кривится.
А табло выбивает; девятнадцатое, девятнадцатое…
И Надька вдруг морщится, лицо у нее делается такое, будто ей нехорошо стало, она берется за живот. Мать пугается.
— Ты что? Так, может, все-таки правда?
Надька кривится: да нет, это твой шоколад. Она встает. Шура подхватывается тоже идти с ней, но у нее сумки, коробки, ручная кладь, и Надька машет: мол, не ходи, сиди, я сама. И Надька уходит. Она идет в ту сторону, где на указателе показаны туалеты.
На табло горит: девятнадцатое.
Шура бегает по аэровокзалу. Шура ждет. Люди идут мимо на посадку, там, за стеклами, уже наполнен автобус, и дежурная приглашает Шуру идти тоже.
Шура мечется. Шура объясняет. Шура плачет. Садится среди своих коробок и сумок и плачет.
А Надька едет в полупустом автобусе долгой дорогой из аэропорта. Едет и едет, едет и едет.
Потом на метро.
Потом опять на автобусе.
Первый пушистый снег выпал девятнадцатого числа.
Бухара, Жирафа и Ленок вышли из училища, вернее, из ворот хлебозавода после занятий и увидели… Надьку. Они стали как вкопанные.
Надька поманила Ленка отойти в сторону.
— Ты как?.. Ты же улетела! Откуда взялась? Ты что? — спрашивает Ленок. В ответ Надька снимает варежку и показывает аптечную коробку: маленькие желтенькие таблетки сыплются в ладонь.
— Что? Жить мне больше неохота, вот что!..
Они смотрят друг на друга. Со стороны глядят на них Бухара с Жирафой. У Ленка падает варежка. Она перебрасывает сумку с плеча на плечо и подставляет ладонь: сыпани и мне тогда тоже.
Но Надька качает головой, улыбается, делает шаг назад и, полуотвернувшись, жменей бросает таблетки в рот. Торопится, глотает. Еще. Еще.
— Ты что! Правда, что ли, проглотила? Отравишься! Плюнь, Надя!
Надька смеется. Хватает ладонью свежий пушистый снег и заедает.
— Выплюнь, ты что!
Ленок не очень верит Надьке, все это ее фокусы опять, но все-таки неприятно, она озирается и машет: сюда! Бухара и Жирафа мчатся изо всех сил. Надька отступает, Бухара с Ленком и Жирафа — за ней. Ленок на ходу объясняет Бухаре и Жирафе, в чем дело, те не верят. Куда ты, Надя? Постой! Надька бежит через улицу, за ней подруги перебегают перед машинами дорогу…
Потом они едут в метро.
— Ну ты дура! — говорит Ленок. — Ты совсем!
— А начинает уже все кружиться, — говорит Надька и смеется.
— Да что ты ей веришь? Ты Надьку не знаешь? — усмехается Бухара. — Ну витамин це, подумаешь!
— Это не це, в больницу надо, — говорит Ленок. — На промывание. «Скорую».
— Хватит, меня уже промывали, — говорит Надька и опять смеется. — Отстанете вы или нет? Вот чума!..
Надьке в самом деле все хуже. Перед глазами круги, ноги идут или не идут, непонятно, ее пошатывает и покачивает. А выходят они прямо на вокзальный перрон, прямо к табло, где отбито отправление свердловского поезда. Уже вечереет. Надька останавливается и, еле ворочая языком, говорит:
— Прошу! За мной… не ходите… больше… Все…
И решительно идет вперед одна.
Она идет одна, но ей приходится остановиться, опереться рукой о вагон. Она стоит и уже мало что понимает… Девчонки в отдалении движутся за ней.
— Она отравилась, я вам точно говорю, — шепчет Ленок подругам.
— Артистка! — говорит Бухара.
И вот вдали у вагона три фигуры: Сергей, Тоня и Светка, которая крутится у их ног.
Надька медленно приближается к ним. Она почти падает.
Они, наконец, видят ее. И отворачиваются, делают вид, что не видят.