Половецкий след
Шрифт:
А Вячко потом стражники нашли, когда сменились… Уже закоченевшего, мертвого. Да уж, неудачная охота вышла!
– Что-о?! Еще и Вячко?!
Узнав о гибели еще одного из своих верных людей, Миша долго не мог прийти в себя: мерил шагами горницу и ругался.
Ну как так? Как так-то? Охотник, стрелок от Бога – и так нелепо погиб! На настороженный самострел напоролся. Труп обнаружили отроки из младшей стражи, когда сменились с поста. Нашли, можно сказать, случайно – просто решили поехать вдоль реки, там хорошо на лыжах-то – с горки, славный такой тягун! Дети, чего уж…
Так вот, если б не гибель Вячко, так эти отроки на стрелу бы точно угодили! Кто-нибудь из них.
Собрав
– Прямо напасть какая-то! – в сердцах пожаловался сотник секретарю Илье – сутулому сухопарому парню с длинными, перевязанными узким кожаным ремешком волосами и ухоженною бородкой. – Вчера – Златомир, сегодня – Вячко! Этак я и совсем без людей останусь. Слушай, Илья… Там точно все без подставы? Чей самострел-то?
– Да бог его знает чей, – вздохнув, секретарь перекрестился на висевшую в красном углу икону святого Николая Мир-Ликийского. – Так бывает. Хозяина-то, может, уже и в живых нет, а самострел все стоит – настороженный! Пока тетива не истлеет… или покуда зверь али человек какой… Случаи, господине, нередки!
Миша упрямо набычился:
– И все равно – дознание произвести надо. Архип послал кого?
– Уряднику Ермилу поручил. Как сменится со стражи, так и отправится.
– Ермил? Это – хорошо. Этот дотошный.
Смуглолицый, чернявый Ермил из Нинеиной веси, чем-то похожий на ромея юный книжник и воин, тоже был из числа самых верных людей Михаила. Как и рыжий Велимудр, как полусотник Архип… Как вот погибшие парни – Златомир и Вячко. Как девица Добровоя, Войша…
Добровоя с самого детства считалась всеми некрасивой и даже можно сказать – страшненькой! Круглолицая, ребристая и плоская, как доска, этакая мускулистая долговязая дылда, она больше походила на воина – да воином и была, и очень даже неплохим. Вернее сказать, неплохой. На внешность свою Добровоя откровенно плюнула, занялась воинским совершенствованием и вспомнила, лишь когда пришла нужда изображать невесту. Там целая история была с изяславльскими и полоцкими князьями да боярами… И вот как раз тогда на помощь Войше пришла Горислава-Горька, супруга варяга Рогволда Ладожанина, старого приятеля Михаила Лисовина. Именно Горька сделала из деревенской замухрышки-оглобли настоящую светскую даму, коей не стыдно было бы показаться и в самом Царьграде-Константинополе.
Понятия о женской красоте даже в двенадцатом веке были везде разными. В северных русских землях уважали варяжский тип – такие, как Войша; южнее же, наоборот, красивыми считались пухленькие, с большой грудью, в Царьграде же ценились утонченные жеманницы-стройняшки с детскими личиками и почти без груди. Везде по-разному. Как говорится, на вкус да цвет товарищей нет!
Вот и из Войши сотворили тогда северную платиновую красотку – блеклые серые волосы высветлили, вымыли ромашкой – уложенные в затейливую прическу, они уже не торчали паклей. Изменили и походку, и говор; эту чертову присказку – «ясен пень» – вот только не удалось убрать до конца, нет-нет да и до сих пор проскальзывала.
Самой Добровое новый образ понравился, но не до фанатизма, вернувшись обратно домой, она причесок не делала, но и косы не заплетала – предпочитала хвостики или просто перевязать волосы ремешком. Волосы, правда, мыла почти каждый день – в горячей воде, с золою и с отваром сушеной ромашки. Красивы стали волосы – платиновые, сверкающий водопад по плечам!
А еще по праздникам Войша надевала варяжские подарки – желто-коричневое плиссированное
Большак, дед Унятин, на Добровою из-за кос – вернее, их отсутствия – не рычал и заплетать не неволил, знал, что у сотника Михайлы Добровоя-дева в большом уважении ходит, и через уважение это можно многого для семьи да для рода добиться.
Сама по себе нынче была Добровоя, как кошка. В девичью школу к боярыне Анне, Мишиной матушке, не шла, к иным – тем более. Пуще всего девица свободу ценила. Свободу и вящее к себе уважение.
Так что не только из-за красоты Ермил к ней «присох»… По хозяйству же Добровоя хлопотала исправно и всю работу девичью делала: колола во дворе дрова, таскала воду в больших кадках, даже полоскала в проруби белье. Однако же при всем при этом не забывала и в Михайлов городок на тренировки воинские сбегать, и в библиотеке над книжкою посидеть. Не одна – с Ермилом. Давно уж приметила Войша – отрок от нее млел, и оттого возникало в девичьей душе некое горячее томление, отчего хотелось то ли запеть, то ли пойти в пляс, а лучше предаться лихой плотской любви, и потом сразу – в церковь. Упасть на колени пред образами – и молиться, молиться, молиться… Это старые боги плотскую любовь чем-то плохим не считали, по учению же христианскому – грех это все, грех, а помыслы такие – греховны!
В тот самый день, когда сотника Михайлу терзали недобрые подозрения из-за плохих вестей, на двор Унятиных заглянул странник с письмом – да не с какой-нибудь там берестой, а все честь по чести – бумага в свитке! Бумагу здесь же, в Ратном, на мельницах делали и в Туров с выгодой отсылали. В первую голову – ко двору княжескому, но и иным не возбранялось купить, коли средства имелись.
Встал у калитки странник, дождался, когда кто-то из челяди на улицу выглянет, поклонился, шапку сняв:
– Добровоя, девица Унятина, тут ли живаху?
– Войша-то? Тут. А что тебе до нее, божий человек?
– С обозом я, из Турова в Киев и дальше, по святым местам, – оглянувшись, странник перекрестился на видневшуюся невдалеке деревянную церковную маковку. – Так в Турове проездом Рогволд-варяг был и супружница его Горислава…
– Ой, наша ж эта Горислава-то – Горька!
– Так вот, она просила послание сие передать родичам своим в Василькове… Говорит, девица Добровоя их знает.
– Ну, ясен пень, знаю! – выглянув из калитки, деловито пробасила Войша. Хмыкнула да, отодвинув челядинку, протянула руку: – Давай письмо-то.
Что ж, пришлось идти. Да в Васильково-то – по хорошей лыжне – в радость! Вдоль реки, потом перелеском, и сама не заметишь, как уже и пришла, прикатила. Погодка-то хороша – солнечно, морозец легкий – лыжи словно сами несут.
Так Войша и сделала – сунула за пазуху письмо, встала на лыжи да покатила, только ветер в ушах засвистел! Быстро ехала, да, по правде сказать, на лыжах-то мало кто за Добровоей угнался бы.
Мчалась девчонка по наезженной санями дорожке, радовалась хорошему дню и вот этой своей прогулке. Раскраснелась вся, довольная, даже песню запела – до чего ж стало на душе хорошо! Так и песню пела хорошую, радостную: