Польско-русская война под бело-красным флагом
Шрифт:
— Заливаешь? — спрашиваю я, типа мне очень интересно, потому что с психами надо осторожно, надо их обходить на цыпочках, тссссссссс, ты совершенно нормальная, просто ты нормальная не так, как все остальные.
— Не заливаю, — говорит она подавленно и в отчаянии заворачивает свое лицо в машинописную бумагу. — Не заливаю, правда. Устный экзамен по религии. Эта баба спросила меня, есть ли Бог. Ну, у меня нервы не выдержали, я от стресса совсем голову потеряла и стрельнула наугад, ответ А, да, есть. Но она уже решила меня отыметь за этот дневник, из-за того, что там все было описано, как я курила сигареты и показывала трусы, и она все равно меня завалила, сказала комиссии, что я списывала, что типа сама я ни за что бы не додумалась, а просто у кого-то списала. И поставила мне пару.
— Вот сука, — говорю я выразительно, чтоб она знала, что я с ней абсолютно согласен
Тут она начинает всхлипывать, шмыгает носом и спрашивает, есть ли у меня платок.
— Не плачь, у тебя такие красивые глаза, — отвечаю я ей на этот вопрос. Но когда она их вдруг поднимает из-за стола, происходит эррор, короткое замыкание, не тот пароль, не то напряжение, взрыв, оборванные провода. Потому что до меня вдруг в ужасе доходит, что даже если я очень захочу, то все равно не смогу ее трахнуть, строго запрещено, красный свет плюс вибрирующий звонок, контакт грозит смертью. Но почему? Потому что я знаю это чувство из моего старого сна, который я хорошо помню, но не буду тут рассказывать, скажу только, что в главных ролях выступали я и мой братан, но в этом месте на лицах черные прямоугольники и голоса пропущены сквозь компьютер, потому что это крутое психиатрическое извращение нормы, отклонение не в ту, что надо, сторону, какие-то больные глюки джорджа на некачественной пленке, какая-то медленно прокручивающаяся во сне подсознательная порнуха с элементами фильма ужасов. Короче, кровосмесительный изврат, произведенный в семейном лоне на семейном диване. Я тогда проснулся в ужасе, в отчаянии и весь день не мог без отвращения смотреть на родного брата, что я и он, ну понятно. И у меня теперь вдруг возникает точно такое, даже похожее, ощущение ужаса и желание бежать подальше от этой девицы, потому что вдруг у меня появляется уверенность, что она мне генетическая сестра или даже мать, хотя, может быть, я ее никогда даже не видел. Потому что это уж как хотите, я, конечно, люблю разных девушек и женщин, но я не полный все-таки извращенец, чтобы домогаться внутрисемейного сожительства. А уж тем более, принимая во внимание ее вид, я не сторонник педофилии.
А она тоже выглядит испуганной всем этим. Отвяжись от меня. Сильный, говорит она с отвращением, после чего тут же поправляется: то есть Анджей.
Но я уже все слышал. Я слышал, что она сказала. Она сказала «Сильный», что углубляет мою паранойю. Потому что если это какая-то незаметная, тайная пытка, чтобы обнаружить у меня скрытый прорусский эдипов комплекс, то я сдаюсь, и пусть она заранее впишет везде, куда надо: да, да, да, лишь бы оставила меня в покое, ты свободен, Червяковский, можешь идти, я тут сама за тебя все заполню, как мне удобнее, а за это ты уже свободен, иди, вот тебе булочка на дорожку.
Но она нет.
— В конце концов, мне не так уж здесь и плохо, — вздыхает она и свободной рукой показывает на свое разоренное царство опущенных жалюзей и сдохших комнатных растений, царство практически без окон, в котором царит одно время дня: ночь, и одно время года: ноябрь, и странно, что с потолка не валит плохая погода, град со снегом, и что она не сидит тут, укутавшись в пальто вместе с лицом. — Знаешь, не так уж тут и плохо, вот недавно мне выделили стул в личное пользование, — говорит она, — и личную печатную машинку…
Это, наверное, она типа дальше откровенничает в целях обнаружения моих прорусских антипатриотических и ненационалистических тенденций мировоззрения.
— Я вроде как собиралась в институт, — тянет она свое. — На польскую филологию, потому что, знаешь, у меня всегда хорошо шел польский, грамматика и литература. Больше всего мне нравился морфологический разбор предложения. Кроме того, я писала стихи и разные другие произведения. Некоторые мои друзья и знакомые даже утверждали, что хорошие, что я могла бы выиграть не один конкурс. Потому что, знаешь, у меня был талант, я умела, где надо, употребить и лирическое «я», и эпитет, куда надо, вставить. И всем это вроде бы нравилось, хотя одновременно некоторые высказывали такое мнение, что видно влияние фразы Светлицкого, переработанной Домбровским… ну, ты сам понимаешь, каково мне было, я-то думала, что пишу о своих чувствах, а оказалось, что я пишу о чувствах, которые Светлицкий и Домбровский уже давным-давно перечувствовали. Вот такие дела, чего тут долго рассказывать. Я не сдала выпускные экзамены, и все мои планы рухнули, мама устроила меня по знакомству на эту должность. Вот такие пироги.
— Кончай базарить, — говорю я, потому что у меня уже не хватает терпения
А даже если все не так, как я думаю, и она не пытается меня уделать и на меня настучать, то все равно, она всегда может взять и описать меня в каком-нибудь своем произведении, а что ей стоит, да еще напишет настоящее имя и фамилию и все личные данные, пусть это прорусское чмо до конца дней своих сидит дома и в городе от стыда не показывается.
— Значит, так, — говорю я на полном серьезе, потому что шутки и анекдоты в сторону, поэтому я даже двумя руками подталкиваю стол, чтобы вызвать у зрителей чувство страха. — Откуда ты знаешь мою кликуху? Только давай не крути.
Она мне на это типа смущается, типа не знает, что сказать. Оглядывается по сторонам, куда бы спрятаться от моего гнева, может, в ящик стола, пожалуйста, я ее все равно оттуда вытащу за волосы, как только разозлюсь хорошенько. Тогда она мне говорит вот что.
— Откуда я знаю твою кликуху? Ну да, знаю, чего уж скрывать. — И тут она вынимает какие-то папки, акты, весь этот бардак, всю свою бумажную птицеферму, белую кипу разутюженных до совершенно плоского состояния и сшитых в стопки птичек. И начинает мне читать вслух, техникой чтения она владеет бегло, несмотря на свой явно детский возраст. «Анджей Червяковский, псевдоним „Сильный“, девичья фамилия матери Матяк Изабелла, разведенная, официально работает в отделе распространения гигиенических товаров „Цептер“, владелец фирмы Здислав Шторм, номер страхового свидетельства, это неважно. Замечен сегодня, 15 августа 2002 года, на празднике „День Без Русских“ в городском амфитеатре в обществе некой Арлеты Адамек, псевдоним „Арлета“, приговоренной к условной мере наказания за участие в избиении параграф номер, это неважно, на судебном заседании, имевшем место 22 февраля 1998 года, серийный номер судебных актов один три восемь три один один, серийный номер избиения тысяча семьдесят восемь, серийный номер обвинения, это уже неважно. Подозреваемому вменяются в вину действия, приведшие к падению жителя города Адама Витковского, в результате которых потерпевший упал в грязь и утратил собственность в лице поджаренных колбасок, цвет которых символизировал национальные симпатии потерпевшего. Потерпевший Адам Витковский показал, что…»
— Хватит, — говорю я, потому что у меня начинает кружиться голова. Потому что это значит, что за мной следят, может, даже в ванне, может, даже мои сны прослушиваются. — И много у тебя этого? — спрашиваю я слабым голосом.
Тут она пожимает плечами, открывает какой-то ящик, и тогда я говорю: все, пиздец, потому что моему взору является какой-то настоящий, набитый бумагами архив КГБ родом из остросюжетных фильмов производства США, где акты, как отдельные животные, отглажены и сшиты в папочки, воистину лаборатория, где в широком масштабе процветает подслушивание и ментальная слежка.
Но прежде чем она успевает ящик обратно закрыть, входит какой-то гадмен и говорит: Масовская, давай заканчивай и бегом к коменданту, он тебя ждет, сидит, понимаешь, один, общества никакого, и это его злит. Это во-первых. А еще он велел, чтобы ты перед этим как следует расчесалась, и вообще, жаловался, что у тебя корни волос непокрашенные. А во-вторых, оставь пока этого ублюдка в покое, потому что тут дело вышло, комендант велел заняться в срочном порядке. Вроде как казахстанские шпионы, которые приехали на экскурсию, схлопотали от возвращающегося с праздника населения по мордам, объясняет шакал, но доказательств нет и свидетелей тоже не было.